Чего ты добиваешься от Летовой? — мрачно сказала Капустинская, понимая, что последний вопрос — это своего рода проверка и Шилова о судьбе Аношкиной уже знает. — Она сделала все, как ты велела. Отвезла вице-президента к себе домой, пыталась его соблазнить — увы, безуспешно. Потом, по ее словам, Кортнев уехал к тебе. Не могу взять в толк, что ещё от нее нужно? К тому же ты, наверное, забыла, что мое агентство больше на тебя не работает, а ваш договор с Летовой — ваше с ней личное дело.
Мне нужно знать, где сейчас находится Игорь, — ответила Шилова. — Он не пришел ночевать.
Капустинская была готова к этому вопросу. Она сняла пальто, повесила его на плечики, налила себе «Монастырского» и прилегла на диван, где проводила свои одинокие ночи.
Ты меня слушаешь? Да дома он, скорее всего, у матери — где ж ему еще быть? — сказала она Шиловой, сделав хороший глоток. — Думаю, что твой Игорь, не выдержав слежки и тому подобных унижений и мерзостей, которыми ты ему без конца досаждала, просто-напросто от тебя слинял. Да и вообще… — Валечка с минуту помолчала, а потом добавила: — Сука ты, Шилова, вот что я тебе скажу!
Приехали! — с иронией в голосе произнесла Диана Павловна. — До сих пор ни для тебя, ни для Игоря я сукой не была, а теперь вот — совершенно неожиданно — сделалась. Это все штучки твоей Летовой! Это она настроила вас против меня…
Врешь! — неожиданно заорала вдруг Капустинская-. — Против тебя никого и настраивать не надо — стоит только на тебя посмотреть! У тебя рожа мрачная! Мужик с бабой, у которой рожа мрачная, долго не живет — сначала у него аппетит пропадает, а потом он начинает на сторону поглядывать — в поисках более жизнерадостной физиономии.
То-то, Валечка, от тебя муж ушёл, — ядовито заметила Диана, но тут же вернулась к прерванному разговору. — Оставим это. Сейчас я веду речь о вещах куда более серьезных, нежели веселые или мрачные рожи, — произнесла уже иным, более сдержанным тоном Шилова, которой подобный обмен любезностями с Капустинской был не внове. — Ты, конечно, этого не знаешь, но у меня появились неопровержимые доказательства, что мой муж — вернее, мой бывший муж — я, знаешь ли, подала на развод, — она намеренно сделала ударение на последних словах, — фальшивомонетчик!
Боже мой! — воскликнула Капустинская. — Что ты такое говоришь?
Он за тем и к Штерну ездил — помогал ему работать. А я, каюсь, невесть что о нем тогда подумала. Хотя, — тут Шилова неожиданно хихикнула, — один мой сотрудник считает, что одно другому не мешает. Говорит, что общее занятие сплачивает.
Это не тот ли твой сотрудник, который на вампира похож? — ядовито осведомилась Капустинская, обретая наконец дар речи.
Тимофей, разумеется, неказист, но уж фальшивые доллары у себя дома не делает — это я тебе могу гарантировать.
Конечно, зачем это ему — твоему Тимофею? Он у тебя в конторе на других ролях подвизается — например, в роли палача! — бабахнула Капустинская и по продолжительному молчанию, установившемуся в трубке, поняла, что попала в цель. Впрочем, слишком уж злить Шилову в ее планы не входило. Капустинская решила выяснить еще одну вещь.
Ты уже заявила в милицию? — сухо, по-деловому, обратилась она к Диане Павловне. — С такими вещами затягивать не следует.
Я? В милицию? Да ты шутишь? — в голосе Шиловой ясно читалось удивление. — Я предпочитаю государство в свои дела не впутывать. Сама разберусь. Кстати, о твоей Летовой. Она уже звонила мне с докладом. Так вот, можешь ей передать, что в её услугах я больше не нуждаюсь. И пусть держится от Кортнева подальше. Как бы с ней не приключилась неприятность — сама ведь знаешь — «лес рубят — щепки летят».
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Выручать из милиции Гвоздя прикатил сам Черкасов, прихватив с собой личного адвоката Хмельницкого Михаила Раушенбаха. Довольно долго утрясался вопрос, почему у простого бухгалтера, каким числился в штате Хмельницкого Турок, находился во владении пистолет «Беретта» итальянского производства. Начальник Управления внутренних дел немало удивлялся этому факту, а когда — после личного досмотра десантника — выяснилось, что тот тоже весьма основательно вооружен, над головой Гвоздя сгустились такие грозные тучи, что развеять их сумел только адвокат Хмельницкого. Он заявил, что и Гвоздь, и Турок привлекались для сопровождения больших денежных сумм, а потому без пистолетов им просто никак нельзя. Кстати, все тот же Раушенбах привез с собой разрешения на ношение оружия для Гвоздя и ныне уже покойного Турка, выправленные по всей форме.
Гвоздь наконец был отпущен — под подписку о невыезде, но его экзотический пистолет остался в собственности Управления внутренних дел. Полковник Черепанов — начальник Управления — сказал, что сохранит «Борхардт-Люгер» для своего музея. Подобного пистолета, как выяснилось, не имелось даже в экспозиции Музея Вооруженных сил.
По этому поводу Гвоздь находился в ярости и поначалу отвечал на вопросы Черкасова коротко, а иногда вообще только мотал головой — сверху вниз — «да», а из стороны в сторону — стало быть, «нет». Смерть напарника, казалось, потрясла его куда меньше, чем потеря любимого «Борхардта».
Кто грохнул Турка? — сразу же насел на него Черкасов, когда они оказались в машине. В «БМВ» Александра Николаевича их было двое — Раушенбах задержался в Управлении утрясать кое-какие формальности.
Вы бы что-нибудь полегче спросили, — огрызнулся Гвоздь, не переставая трогать подмышечную кобуру, которая была ему оставлена словно в насмешку. — Я базарил с родственниками Тимонина и пробыл у них в квартире довольно долго.
Но ведь во дворе в это время находилась целая армия омоновцев — они-то должны были видеть, кто подходил к «саабу» Турка? — Черкасов недовольно заворчал и полез в карман за подкреплением — «гаванской» сигарой.
Вот у них и спрашивайте, — буркнул Гвоздь, тоже закуривая свои «Лаки страйк». — Только они хрен что скажут. У них, видите лиу тайна следствия…
Черт, и Мамонов куда-то делся, — продолжал излагать свои мысли вслух Александр Николаевич Черкасов. — Как позвонил мне от МАХУ, с тех пор о нём ни слуху ни духу.
Объявится, куда денется, — скривил рот Гвоздь, которого в этот момент более всего интересовал один вопрос: чем заменить свой любимый «Борхардт-Люгер». — Раз молчит, инструкций не просит, значит, делом занят.
А ты-то что зевал, десантник хренов? — зловещим голосом поинтересовался Черкасов. — Нет, чтобы тихонечко убраться со двора, не привлекая к себе внимания. Так нет, поперся к машине: не видел разве, что Турок «зажмурился»?
Я думал, он дрыхнет. Подошел к машине, стал его расталкивать, а тут менты набежали… Оказывается, они еще раньше скумекали, что Турка грохнули, и ждали только, кто к машине подойдет. Ну и повязали меня… Кто ж мог знать, что на этот день у них намечено любимое ментовское удовольствие — борьба с бомжом? И как раз в этом дворе?
Ладно, оставим это, — сказал Черкасов, пыхая сигарой, как пароход, идущий на предельной скорости. — Ты лучше скажи, что у Тимонина нарыл?
Нарыл, да… — Гвоздь скорчил рожу, что должно было у него означать крайнюю степень сомнения и неудовольствия. — Я, когда в квартиру Тимонина вошёл, чуть со страха не обделался. Смотрю, на вешалке генеральский китель висит. Милицейский, между прочим. Чмо это, Тимонин, оказывается, генеральский сынок! Ну и мамаша соответствующая — под стать папаше. Пришлось мне уже на месте выкручиваться. Сказал, что нашел, дескать, паспорт их сына в Измайловском парке и решил вот — по доброте душевной — занести его прямо домой. Но только, как я понял, сынулька с родителями в ссоре и давно уже там не живет…
Хорошенькое дело, — ещё больше запыхтел «гаваной» Черкасов. — Турка грохнули, Тимонина на месте нет… Прямо-таки все концы оборваны.
Ну… все не все… — протянул Гвоздь, отмахиваясь рукой от особенно едкого синего облака, которое завилось у него над головой наподобие турецкой чалмы. — Кое-что я все-таки узнал. Мамаша надавала мне целую кучу телефонов. По-моему, они с папашей-генералом решили, что с моей помощью смогут отыскать своего непутевого отпрыска. Я же художником представился и сказал, что торгую на Измайловском рынке — как и их ублюдочный сын. — Гвоздь достал из кармана какие-то бумажки и показал Черкасову. — Пусть теперь Мамонов сидит названивает. У него это хорошо получается — по телефону