Они стояли теперь в коридоре, перед дверью в камеру Орчарда. Кэри протянул Крейну аккуратно переписанный лист с кривой подписью в правом нижнем углу.
— Кэри — ученик своего учителя! — скажите это мистеру Мак-Парланду. Ступайте. К Адамсу сейчас придет прощаться жена. Пропуск при вас? Так. Прямо и налево.
Нащупывая двумя пальцами пропуск в жилетном кармане, Крейн задумчиво шел по направлению прямо и направо. На втором повороте ошибка в направлении столкнула его с высоким грузным мужчиной, который взмахнул руками в испуге… Киннер!
— Черт возьми… — прошелестел Киннер.
Крейн стоял, соображая: Орчард в другом отделении… значит — можно рискнуть.
— Однако… — шептал Киннер.
— Предположите, что я навестил приятеля, мистер Киннер…
Если он заинтересуется фамилией, — соображал Крейн,
— я скажу, что фамилия — Стимпсон.
— По какому делу?
— Так. Он разошелся во взглядах с одним парнем. Несговорчивым людям, мистер Киннер, не следует иметь ножей, за исключением, конечно, столовых.
— Конечно. Слушайте… — Киннер животом прижал Крейна к скользкой стене. — Приятель — вздор! Вы хотите повидать тех, отчаянный вы человек!.. Так вот, нынче женится старший надзиратель. Это не каждый день случается… Согласитесь сами. Все-таки я рискую ужасно, — согласитесь…
Крейн молча вытащил из кармана пятнадцать долларов; в кармане оставалось еще пять. Джорджи Киннер зажал бумажки мягкой рукой.
Еще два поворота по коридору — и Киннер нагнулся над замком. В грубой обшивке двери темнел открытый глазок. Крейн вдруг придвинул лицо. Он увидел узкую камеру, койку под бурым одеялом, стол, огромную спину и светлый затылок сидящего за столом человека.
— Ах, вот что!.. Почему он все время готовился к встрече с Джимом, непременно с Джимом? Какое затмение! Почему он не предвидел возможности…
Киннер мягко втолкнул Крейна в камеру.
— Я за вами приду.
Табурет, треща, описал полукруг, и Хейвуд теперь прямо сидел перед Крейном. На низком табурете тяжело осело туловище Большого Билля. Пожелтевшее лицо было мрачно. В холодной с мокрыми стенами камере Хейвуд широко расстегнул на груди рубашку, облегчая дыхание. Он тускло смотрел на вошедшего; потом лицо вдруг напряглось, передернулось быстрым током воспоминания, помолодело. Хейвуд встал, уронив табурет.
— Крейн… Славно! А я думал — опять какой-нибудь шпик, подлец… надоели… хотел придушить на месте.
Хейвуд замолчал вопросительно
— Киннер, — сказал Крейн.
— А, он сговорчивый малый. Расскажи об всем. О'Нейл упорствует?.. А «Портланд»?.. Углекопы?.. Стачечный комитет?.. Я ничего не знаю.
— Вы не знаете, что…
— Ничего… Говори же.
— Стачка сломлена, — сказал Крейн и увидел, как Хейвуд большими жесткими пальцами взялся за углы расстегнутого воротника. Рубашка с тихим треском рвалась, обнажая грудь.
— Сломлена… кем?
— Ужасное стечение обстоятельств: ваш арест; АФТ; федеральные войска и — конец всему — на станции Индепенденс бомба, брошенная в несоюзных рабочих. «Портланд» закрыли. Тысяча шестьсот человек арестовано, двести пятьдесят выслано, сорока двум предъявлены обвинения.
Крейну казалось теперь, что он — человек, толкающий камень в гору. Тяжесть, предназначенная для Хейвуда, скатывалась обратно и жестоко ложилась на грудь.
— Кто бросил бомбу?
— Следственные власти признали, что «члены и должностные лица Западной федерации рудокопов несут ответственность за взрыв на станции Индепенденс».
— Франк Стейненберг… несоюзные рабочие… Какая игра! Стачка продана, Крейн, и задушена кровью.
— Ваш процесс… — начал Крейн.
— Мой процесс, — Хейвуд быстро поднял голову, — мой процесс хорош тем, что он освежит ребят. Напоминание и предупреждение — вот что такое мой процесс. Передай всем, что «Дело Билля Хейвуда» надо сделать как следует. Передай еще, что я хотел бы вернуться, — со мной у вас больше толку. Но только я не вернусь: в мою виселицу вложены деньги Реджа и энергия Мак-Парланда. Меня повесят, мальчуган. И потому я хочу сделать свое завещание.
Хейвуд близко придвинулся к Крейну.
— Стачка продана… Я узнаю работу. Найдите — и уничтожьте… Жизнь все-таки — большое удовольствие, Крейн, и пинкертоновцы его не заслуживают.
У самых глаз Крейна стояло лицо с замкнувшимся веком, чрезмерно большое и грозное. В глазах и в мозгу Крейна неслись какие-то быстрые волны и круги. Невозможное желание поднималось к горлу, готовое проступить словами, смысл которых был еще неизвестен. Крейн не слышал, как дверь отворялась, осторожно звеня железом, но, когда Кин-нер взял его за плечо, он очнулся — в поту, с расслабленными коленями. Он только что понял, что хотел сказать