Джентльмены, мы выслушали исповедь дегенерата, в которой едва ли кто сумеет отделить омерзительную истину от омерзительной лжи. Эта кровавая басня — все, чем располагает обвинение. По мнению сенатора, Бэра она достаточно хороша для того, чтобы умертвить двух бойцов за дело рабочего класса. Гарри Орчарда — убийцу, вора, картежника, поджигателя, лжесвидетеля и лжеца — обвинение изобразило нам с библией в руках, погруженного в благочестивые размышления…»
— Видит бог! — вскричал сенатор Бэр, простирая к Орчарду руку, — видит бог! Здесь хотят втоптать в грязь раскаявшегося грешника!..
«Он в самом деле похож на бульдога», — вдруг подумала Молли, — это относилось к сенатору.
Молли сжимала пальцами металлическую решетку галереи. Речь Ричардсона и возгласы сенатора доходили до нее сквозь туман нестерпимого беспокойства — где Крейн?.. Адpec его неизвестен. Еще десять… двадцать минут — и еще… где Крейн?
От Хейвуда, который, пригнув большую голову, с интересом слушал все, что говорили свидетели, обвинения и защиты; от Джима, который искал ее лицо, неудобно вытягивая шею, Молли перебрасывала взгляд к входной двери, — где Крейн? От входной двери — к лицу Мак-Парланда. Он сидел справа внизу, близко от обвиняемых и от судей.
«Странно… он чего-то боится…»
У Мак-Парланда тихо дрожали усы. Он смотрел на входную дверь — где Крейн? Еще десять… двадцать минут… Где Крейн? Адрес его неизвестен.
— О'Нейл, я уверен… случилось несчастье…
Крейн еще раз согнул колени. Ноги были связаны туго. Он еще раз мучительно выгнулся, упираясь в пол затылком и пятками, как борец, который делает мост. Он продвинулся коротким, сотрясающим нервы толчком. Кровь текла по лицу. В суставах вывернутых рук разрасталась боль. Крейн задыхался от усилий и слюны, заливавшей гортань под кляпом. Он лежал теперь на полу, отдыхая перед тем, как повторить сложное движение, страшно медленно приближавшее его к очагу.
— Я должен дать свои показания…
Крейн смотрел в путаницу догорающих сучьев и веток; он не отрываясь смотрел на один тонкий и кривой сук, высунувшийся за прутья решетки.
— Ведь должен же быть поблизости кто-нибудь из соседей…
Сжимаясь и разжимаясь, как червь, выгибаясь, как борец, который делает мост, Крейн полз к очагу. По лицу текла кровь. Он задыхался от слюны и усталости.
У самого очага Крейн затылком и вывернутыми плечами прижался к полу. К решетке тянулись ноги, скрученные ремнем. Мускулы живота напряглись, как струны, готовые оборваться. Подошвы уже скользили по прутьям.
— Ошибка в движении может все погубить…
Ноги, скользя, падали вдоль прутьев, между которыми просунулся тонкий изогнутый сук. Удар каблуком был точен. Сук упал на пол, дымясь. Подошвами связанных ног Крейн оттолкнул его влево к верстаку, к стружкам, и стружки под верстаком загорелись легким белым огнем. Крейн смотрел в огонь, отдыхая.
— Не могли же все, решительно все уйти на процесс…
Огонь поднимался по стружкам, по верстаку; плыл к потолку — по дощатой стене; приблизившись к Крейну, коснулся его сапог.
Крейн вспомнил: нельзя отдыхать. Сжимаясь и разжимаясь, как червь, он должен ползти от огня в самый далекий угол.
Огонь разрастался у дощатой стены. Крейн судорожно полз. Боль разрасталась. Усталость и боль становились сильнее страха и сильнее желания жить.
Крейн смутно подумал:
«…но если я сгорю, — я не сумею дать свои показания!..»
Он дополз и прижался к стенке лицом.
«Должен же наконец кто-нибудь из соседей…»
Крейн потерял сознание.
Дарроу говорил о предпринимателях и рабочих. Он описал тайные сборища Рыцарей труда и первые бои Западной федерации рудокопов. Он рассказал о Кэр д'Алене и стачке 1892 года, и о стачке 1899 года, которая была названа возмущением.
Он провел параллель между свидетелями обвинения и свидетелями защиты.
Высокий, широкоплечий, с седой прядью, упавшей на лоб, знаменитый адвокат стоял, зажимая в руке пенсне, и стекла пенсне загорались под электрическим светом, когда он взмахивал правой рукой.
— Джентльмены, вам предлагают умертвить Вильяма Хевуда… Я готов признать, что у многих видных граждан нашей страны есть серьезные причины желать его смерти,