На этот раз местная болезнь протекала в особенно тяжелой форме. Обеспокоенное правительство приняло радикальные меры, чтобы убить зло в зародыше.
На всем острове, по приказу сверху, объявили строгий карантин. Конечно, корабли сохраняли право подойти к берегу, но при условии, что не покинут его, пока не кончится эпидемия и карантин, а когда это произойдет, никто знать не мог. Легко понять, что суда регулярных рейсов и корабли дальнего следования старались не загонять себя в капкан. До появления подопечных Томпсона действительно ни один корабль за последние четыре недели в гавань не вошел.
Этим объяснялись и колебания рыбаков острова Сол, во время переговоров о Сантьягу, и их моментальное исчезновение после того, как они высадили пассажиров, ночью, вдали от города. Они знали о карантине, но не хотели потерять заработок, а также оказаться здесь надолго взаперти, вдали от близких, от своего острова.
Пассажиры были в шоке. Сколько придется просидеть на этом проклятом острове?
Однако делать нечего, придется приспосабливаться к новому положению. Стали ждать, и каждый убивал время как мог.
Одни, как Джонсон и Пипербум, просто вернулись к обычной жизни и, казалось, блаженствовали. Для счастья им было достаточно: одному — ресторана, другому — кабака. А в Прае хватало и того и другого.
Их спутники в этом вынужденном заточении не видели ничего хорошего. Угнетаемые страхом заразиться, они сидели в своих номерах, не осмеливаясь даже открыть окно. Эти меры предосторожности оказались не напрасны. Прошла неделя, но никто не заболел. Зато все просто умирали от скуки.
Третьи решили не обращать внимания на эпидемию и жили себе, совершенно не принимая ее в расчет. В число смельчаков входили оба француза и американки. Они рассудили, что страх заболеть опаснее самой болезни. Вместе с Бейкером, который, вполне возможно, хотел бы заболеть по-настоящему, чтобы иметь еще одно основание для нападок на соперника, они появлялись повсюду, как если бы находились в Лондоне или в Париже.
С тех пор как они попали на Сантьягу, сестры едва ли хоть раз встретились с Джеком Линдсеем. Тот более, чем когда бы то ни было, замкнулся в своем незаметном существовании.
Элис, поглощенная другими заботами, и думать забыла о девере. Если его образ и возникал иногда в ее мыслях, она сразу гнала их. Деверь занимал ее все меньше, она готова была о нем забыть. Происшествие на Куррал-даш-Фрайаш по мере того, как проходили дни, перестало казаться таким уж значительным. Предположение о возможных новых коварных шагах Джека просто не приходило ей в голову. Под защитой Робера она чувствовала себя в безопасности.
А Робер, напротив, вспоминая о засаде на Гран-Канарии, думал о своем противнике часто. Движимый глубоко запрятанной ненавистью, Джек в тот раз покушался на него. Поэтому бездействие врага успокаивало Робера лишь отчасти, он по-прежнему не спускал с него глаз, испытывая все время тревогу.
Джек продолжал идти роковым путем. Преступный поступок на Куррал-даш-Фрайаш он совершил спонтанно, воспользовавшись благоприятным моментом. Однако после неудачи первого покушения досада в глубине его души переросла в ненависть. К ненависти прибавился страх после того, как Робер откровенно с ним объяснился. И это смешанное чувство ненависти и страха отвлекло Джека от первоначального объекта его коварных планов. На время негодяй оставил мысли о своей невестке, целиком сосредоточившись на опасном сопернике. Он даже, как мы уже знаем, устроил Роберу засаду.
Упорное сопротивление француза, героическое вмешательство господина Блокхеда еще раз нарушило замыслы Джека.
С тех пор Джек Линдсей больше не делал различия между двумя своими врагами. Элис и Робер были одинаково предметом его ненависти, обостренной до крайности. Он не предпринимал пока никаких действий, и причиной тому была постоянная бдительность Робера. Если бы представился случай, Джек, забыв о всяких сомнениях, полный решимости отыграться за свои неудачи, без колебаний устранил бы этих людей. Тогда он удовлетворил бы желание мести, а главное, стал бы богатым. Но Робер следил за ним неусыпно, и с каждым днем Линдсей все меньше надеялся на подходящий случай. Французы разгуливали с американками среди городского многолюдья так спокойно, что выводили Джека из себя.
К сожалению, Прая — не тот город, где праздный турист может найти себе много развлечений.
Город вырос на вулканической лаве, образовавшей плато. Острие плато доходило до моря и разделяло побережье на два пляжа. До города отсюда можно добраться по круто взбирающейся вверх дороге.
Внешне Прая больше напоминал африканские поселения, чем города на других островах архипелага, и это, с точки зрения путешественника-европейца, являлось единственной его достопримечательностью. Узкие, заполненные свиньями, обезьянами и домашней птицей улицы, низкие разноцветные дома и колония белых людей, большей частью государственных служащих, среди основного негритянского населения — все это было необычно.
Но через несколько дней турист, пресытившись экзотикой, уже с трудом находил для себя развлечения в городе, насчитывающем всего четыре тысячи жителей.
Европеец, пройдя по улицам европейского квартала, широким и прямым, расходящимся лучами от просторной площади У-Пелоринью, осмотрев церковь и резиденцию губернатора, стоящие друг против друга, осмотрев мэрию, тюрьму, здание суда и, наконец, больницу — совершил полную экскурсию по городу. Идти больше некуда. Здесь его и поджидает скука.
Оба француза и их спутницы быстро исчерпали запас впечатлений. Но скучнее им не стало, поскольку уму и сердцу было чем заняться. Просто теперь не было никакого определенного плана. Понемногу прогулки уступили место долгим остановкам на песчаном берегу у моря. Размеренный плеск волн навевал грезы на молчаливых Элис и Робера и вторил смеху Роже и Долли, их радостным неумолкающим голосам.
Меланхолии здесь не было места. Ни крушение корабля, ни карантин на острове не могли убить их оптимизма.
— Как хотите,— принимался иногда рассуждать Роже,— а меня забавляет, что я стал зеленомысцем — ну и словечко — мисс Долли и я, мы вполне готовы стать неграми!
— Ас лихорадкой как быть? — посмеивалась Элис.
— Какие глупости! — отвечал Роже.
— У вас ведь скоро кончится отпуск? — подыгрывал Элис Робер.
— Но я попал в чрезвычайные обстоятельства,— не терялся офицер.
— А ваши близкие, кто ждет вас во Франции?
— Мои близкие? Они здесь, мои близкие!
В глубине души Роже, конечно, не был так спокоен, как казался. Разве мог он не тревожиться при мысли о том, какой опасности подвергались каждый день его друзья и он сам в этом бедствующем краю, в городе, потерявшем стольких жителей. Но француз обладал счастливым характером не портить себе дня настоящего страхом того, что может случиться завтра. А день настоящий, на его взгляд, имел немало прелестей. Он с удовольствием пожил бы на Сантьягу, при условии, что жить здесь будет вместе с Долли. Между ними не было произнесено ни одного слова, но они были уверены друг в друге. И среди пассажиров не было человека, который не знал бы об их чувствах, настолько очевидных, что влюбленные считали излишним говорить об этом друг другу.
Миссис Линдсей больше, чем других, касалось то, что происходило у нее на глазах, но ее, по-видимому, совсем не беспокоило такое развитие событий. Она предоставила сестре ту самую американскую свободу, какой сама пользовалась до замужества. Она доверяла чистой и откровенной натуре Долли. А Роже был из тех людей, для кого внушать к себе доверие так же естественно, как дышать. Элис не сомневалась, что в Англии все завершится свадьбой, как и полагается по логике происходящего.
Элис молила небо послать в ее душу такую же умиротворенность и такую же уверенность! Они с Робером по-прежнему не понимали друг друга, и по мере того, как проходили дни, они все больше удалялись от ясного, откровенного объяснения, а ведь только это и могло вернуть им покой.
Вследствие душевного разлада в их отношениях стала заметна трещина. Они не избегали друг друга, это было не в их власти. Но, постоянно сводимые вместе какой-то непреодолимой силой, они чувствовали, оказавшись лицом к лицу, что между ними вырастает стена: гордыня одного, недоверие другой. Они обменивались вежливыми фразами, и это лишь усугубляло тягостное недоразумение. Роже наблюдал за этой отчужденностью в полной растерянности. Почему они не могут объясниться друг с другом прямо и откровенно? Все мнимые трудности, все внутренние споры с самими собой, по мнению Роже, были пустяковыми. Этого не принимал открытый характер офицера. Будь он королем, он мог бы полюбить дочь бедняка с таким же легким сердцем, как влюбился бы в королеву, будучи бедняком.