Робер вздохнул.
— Причиной была любовь?
— Нет,— ответил Робер.— Бедность.
Роже остановился и сжал руку своего соотечественника. Этот жест тронул Робера. А де Сорг продолжал:
— Бедность!… Дорогой мой, расскажите все. Ведь делиться своими неприятностями — такое облегчение, и вы не найдете слушателя, который посочувствует вам более, чем я. Ваши родители живы?
— Умерли.
— И мать и отец?
— И мать и отец. Мать, когда мне было пятнадцать лет, отец полгода назад. Все это время я вел жизнь богатого, даже очень богатого человека, и только после смерти отца…
— Я понимаю,— сказал Роже с глубокой симпатией.— Ваш отец был светский человек, один из тех прожигателей жизни…
— О, я нисколько его не обвиняю,— быстро перебил собеседника Робер.— Он был ко мне добр. Его душа и кошелек всегда были для меня открыты. Что касается остального, то он имел право жить как ему хотелось. Тем не менее в один прекрасный день я оказался без гроша в кармане. Все, что осталось в наследство, через две недели после смерти отца перешло к кредиторам. У меня не осталось почти ничего. Следовало подумать о том, как зарабатывать себе на хлеб. Не имея привычки преодолевать трудности жизни, я, надо признаться, растерялся. Вместо того чтобы противостоять беде, остаться в Париже, воспользоваться связями, я почувствовал какой-то глупый стыд из-за своей бедности и решил исчезнуть. Переменил имя и уехал в Лондон, там очень скоро потратил последние сбережения. К счастью, удалось найти место преподавателя, и я начал даже вынашивать разные планы, например, хотел попытать счастья в какой-нибудь французской колонии. И вдруг снова потерял работу и оказался в отчаянном положении. Тогда я решил воспользоваться первым же подвернувшимся случаем. Этому случаю суждено было материализоваться в образе мистера Томпсона. Вот в немногих словах вся моя история.
— Она не очень веселая,— сказал Роже.— Но вы сказали, что изменили имя…
— Да.
— А ваше настоящее имя? Если уж вы столько мне рассказали…
Робер горько улыбнулся.
— Боже мой! Но я прошу вас хранить тайну, иначе я стану на корабле притчей во языцех. Признаюсь, что решился на это из самолюбия. Я не хотел, чтобы потешались над моим настоящим именем. И, как в детстве, сделал анаграмму.
— И следовательно, Морган — это?…
— Морган — это Грамон. Прибавьте сюда бесполезную теперь частицу «де» и титул маркиза — и вот вам моя полная личность.
Роже с горечью воскликнул:
— Черт возьми! Я ведь был уверен, что знаю вас! Вы должны вспомнить, что в детстве мы встречались. Я имел честь быть принятым у вашей матери. Я думаю даже, что мы дальние родственники.
— Именно так,— подтвердил Робер.— Я вас вспомнил, как только услышал ваше имя.
— И после этого вы упорствовали в своем инкогнито! — упрекнул Роже.
— Зачем было его нарушать? — сказал Робер.— Ведь только ваша настойчивость заставила меня раскрыть имя.
Некоторое время оба соотечественника молчали.
— А ваша должность переводчика?…— внезапно спросил Роже.
— Что? — не понял Робер.
— Хотите ли вы с ней расстаться? Я с радостью готов вам помочь.
— А как я с вами расплачусь? Нет-нет! Я очень тронут вашим предложением, но не могу его принять. Если я низвел себя до такого состояния, если покинул страну и друзей, то прежде всего чтобы не быть никому обязанным. В этом я буду упорствовать и теперь.
— Может быть, вы и правы,— ответил Роже задумчиво.
Два француза долгое время ходили по палубе, взявшись за руки. В свою очередь, Роже немало рассказал новому другу о себе.
Разойдясь по своим каютам, случайные спутники почувствовали, что взаимные признания сблизили их. На борту корабля было теперь, по крайней мере, два друга.
Робер думал о том, что его одиночество наконец кончилось. И сознание того, что, оставаясь для всех гидом-переводчиком в глазах одного человека он тот, кто есть на самом деле, стало для него моральной опорой.
С этими приятными мыслями Морган зажег лампу и погрузился в изучение Мадейры и ее столицы Фуншала. Необидные насмешки Роже напомнили ему о необходимости наверстать упущенное. На другой день гид чувствовал себя уверенно и был готов отвечать на любые вопросы.
Чтобы достичь берега, находящегося на расстоянии полумили, корабельные лодки не годились. Море было неспокойно, и это затрудняло высадку. Для безопасности пассажиров пришлось взять местные лодки и местных моряков, хорошо знающих особенности берега.
— Знаете, господин профессор,— сказал Томпсон Роберу,— на Мадейре все говорят по-английски, похоже, у вас намечается что-то вроде отпуска. Загляните только к одиннадцати часам в отель «Англетер» и, если хотите поспеть к ужину, будьте на корабле в восемь вечера.
Лодки путешественников скоро достигли суши. Но причалить оказалось не так-то легко. Был базарный день, поэтому баркасы и лодки всех видов загромоздили подход к берегу. Стоял оглушительный гвалт. Ревели, хрюкали, блеяли животные — каждый на своем языке.
Животных высаживали, бросая при общем веселье в воду. Пассажиры «Симью», затерянные в этом шумном стаде, должны были причаливать на глазах публики, выражающей к ним самое разное отношение. Те, кто на берегу принимал животных для препровождения на рынок, проявляли полное равнодушие. Большее внимание уделяла им хорошо одетая публика, в основном англичане. Они прогуливались по плотине и разглядывали вновь прибывших.
Помимо надежды обнаружить друзей и близких среди гостей острова, гуляющие англичане проявляли интерес и к самому процессу высадки на берег. Для зрителей это было своеобразное представление.
Перевозчики останавливаются в двадцати метрах от берега и ждут волну, она вынесет лодку на берег среди кипящей пены, устрашающей, но не опасной. Матросы Мадейры ловко выбирают момент причаливания, неудачи у них очень редки.
Но в этот день не обошлось без происшествия. Одна лодка остановилась немного дальше от берега, чем следовало. Уходя назад, волна потянула лодку за собой. Трое сидевших в ней, застигнутые второй волной, были опрокинуты, лодка перевернулась. Путешественники выкупались на славу. Они могли теперь не завидовать овцам и быкам.
Кто же были эти трое? Не больше не меньше как Эдвард Тигг, Абсирфус Блокхед и барон Джордж Гамильтон. В хаосе высадки они оказались вместе, и им выпало познакомиться с Мадейрой таким своеобразным образом.
Трое невольных купальщиков отнеслись к случившемуся по-разному.
Тигг — довольно флегматично. Как только волна отступила, он спокойно отряхнулся и оказался вне пределов досягаемости коварной стихии. Слышал ли он крики Мери и Бесс Блокхед? Если и слышал, то скорее всего подумал так: если отец вертится в волнах подобно морской гальке, то волноваться за него вполне естественно.
Сам же отец ликовал. Вокруг смеялись, но Блокхед смеялся больше всех. Это купание вознесло его почти на небеса. Матросы вынуждены были вытаскивать бакалейщика из воды, иначе он в детском восторге дождался бы второй волны. Воистину счастливый характер был у почтенного Блокхеда!
В отличие от Тигга и Блокхеда Гамильтон рассердился. Едва поднявшись, он среди всеобщего смеха направился к Томпсону. Не говоря ни слова, барон продемонстрировал мокрую одежду тому, кого считал виновником всех своих несчастий.
Томпсон понял, что легко ему не отделаться, и предложил барону вернуться на борт, где тот мог бы сменить одежду. Но Гамильтон отказался наотрез:
— Чтобы я еще раз сел в эту проклятую лодку!
Ярость Гамильтона подогревалась присутствием Саундерса. Усмехаясь, тот наблюдал с берега за неудачной высадкой. И всем своим видом будто хотел сказать: «Надо было покинуть вчера корабль вместе со мной. Как видите, я оказался сухим».
— В таком случае, сэр,— предложил Томпсон,— может, кто-нибудь из ваших спутников…
— Конечно! Конечно! — перебил Блокхед.— Я принесу сэру Джорджу Гамильтону все, что нужно. Я бы даже не возражал…
Против чего не возражал бы почтенный бакалейщик? Может, против того, чтобы искупаться во второй раз?