Пока я размышлял, мы пришли в центр села. Здесь располагались дома получше, подобротнее: за высокими заборами, с резными ставнями. В одном из дворов наблюдалось какое-то движение, ворота были открыты, и туда периодически заходили люди: нарядно одетые мужики, погода была холодная, так что все были в тулупах и фуфайках (кто победнее), но, чтобы «зарисоваться» перед обществом, многие тулупы порасстёгивали, и оттуда виднелись вышитые или атласные рубахи ярких расцветок. Бабы были в пёстрых платках, даже поверх вышитых душегреек были густо выложены бусы. Некоторые, что побогаче, были в шубах и полушубках. В общем, народ вырядился, как на праздник.
— Молебен у них, — тихо ответил на невысказанный всеми вопрос Зубатов.
— Что делать будем? — спросил Зёзик, — ждать окончания молебна?
— Зачем ждать? — криво усмехнулся Гудков и машинально тронул явно наган под тулупом. — Сейчас прямо и пойдём. Поглядим, как контра народ баламутит.
И мы пошли.
Народу в избе набилось довольно много, яблоку негде было упасть. При виде нас все удивленно смотрели и торопливо отходили подальше. В результате вокруг нас образовался некий круг отчуждения.
Гул стоял довольно громкий, но как я не прислушивался, уловить отдельных слов не получалось. Я стоял и внимательно ко всем приглядывался — идут ли от них «зелёные нити» или нет. Но пока ничего разобрать не мог. То мне казалось. Что они все, словно марионетки подвешены на этих нитях, то, через секунду, что ничего такого и нету.
Странно. Чертовщина какая-то.
Вполне возможно. Что тут какой-то особый энергетический фон, и он блокирует все эти призрачные проявления. Ведь не могут же мои призраки сюда выходить. Енох, говорил. что тут «кисель». Возможно, концентрация этого энергетического «киселя» здесь максимальна, поэтому я ничего и не вижу. Ладно, всё равно они потом наружу выйдут, там и погляжу, есть нити или нет.
Тем временем появился их главный проповедник. Статный высокий и даже красивый мужчина, еще вполне не старый, лет под пятьдесят. Он был одет в белые одежды, напоминающие библейские туники, и в алый плащ, в который он картинно кутался, длинные волосы до плеч схвачены алым ремешком на лбу. И волосы, и аккуратно подстриженная борода были у него седыми.
Он вышел на середину, окинул всех пристальным взглядом, под которым гул голосов стих, немного дольше задержал взгляд на нас, затем хорошо поставленным баритоном, от которого аж мурашки пошли по телу, начал проповедь:
— Братия и сестры! Чада Божий! Благо тому, кто, принимая учение нашей Истинной Веры к сердцу, услаждается им! Сердце, согретое любовью к заповедям Господним, облегчит исполнение их… Ныне предстоит нам с вами постичь, что во Вселенной два великих Начала, незнание сокрытых Тайн о Коих вынуждало людей думать о Них как об одном и том же Источнике… Постигайте, чада Божий, великую Тайну, что Творец Вселенной и Отец наш Небесный не есть один и тот же Источник…
— Во заливает долгогривый как, — с каким-то восхищением что ли прокомментировал Зёзик.
— Воздействует голосом, — ответил Зубатов.
— Голосом нельзя воздействовать, только гипнозом, — не согласился Бывалов.
Они переговаривались вполголоса, и проповедник, которому это явно мешало, прекратил свою речь и умолк, прервав проповедь и недобро глядя на нас тяжелым взглядом.
Прихожане, удивлённые тем, что проповедь не продолжается, начали поворачивать головы к нам.
— И кто же вы такие, чада неразумные, что пришли к нам в Господний Дом и мешаете людям божиим приобщаться к Святой Мудрости? — спросил он строгим словно проникающим аж до самого сердца, голосом.
В избе повисла тишина.
— Вы продолжайте, продолжайте, — скептически отмахнулся Гудков, — нам интересно послушать и понять, чем вы так этим людям головы забили. Продолжайте!
— Узрите, братия и сестры, как души этих заблудших рабов божиих пребывают во тьме! Не видно ни света, ни теплоты в душе их, как будто их совсем не касался огонь благодати, как будто они не христиане, а нехристи, язычники! — унизанный тяжелым золотым перстнем палец проповедника обличающе уставился на нас.
— Эй, дядя, ты разве не в курсе, что рабство давно отменили?! — не выдержал Бывалов и задал нетолерантный вопрос.
Гудков глянул на него недовольно, но было уже поздно.
Толпа заволновалась, запенилась. Послышались гневные возгласы. Какие-то здоровые мужики, начали приближаться к нам, что-то свирепо выкрикивая, но что конкретно, в таком шуме было не понятно.
— А ну тихо всем! Стоять! Тихо я сказал! — Гудков выхватил наган и пальнул в воздух. Бабы пронзительно завизжали, и толпа, толкая друг друга, ломанулась к выходу.