Андрей Житков
Агитрейд
Луна была полной. Она висела над горной грядой, ярко освещая большую долину. Деревья словно плыли в белизне светящегося лунным светом тумана. Туман рвался о кустарник и лохмотьями стекал в низины, где лениво журчали арыки. Вода стеклянно блестела, луна в ней то вытягивалась по течению белой тряпкой, то съеживалась до размеров точки, похожей на звезду, то дрожала, напоминая куриное яйцо.
Он прислушался, отодвинул широкий затвор и потянул на себя массивную, почти полуметровой толщины деревянную дверь со скошенным краем. Дверь заскребла о каменные плиты ржавым железом, которым был обит ее низ. “Блин!”— прошептал он и на несколько секунд замер, ожидая, что сверху послышатся шаги и клацанье автоматов, но было тихо, только ветер слегка покачивал серебряные бутоны цветов на клумбе да стрекотала одинокая цикада. Он знал, что часовые в это время спят. Он тоже спал, когда приходилось стоять на башне с северной стороны. Минут через десять после того, как разводящий уводил смену, глаза переставали различать ветки деревьев, а затем и дорогу через сливовую рощу к посту, веки тяжелели и скатывались вниз, и все попытки поднять их были тщетны; несколько секунд он еще видел цветные точки, круги и линии, затем наступала темнота, которая разливалась чернильным пятном от центра к краю глаза, округляя мир до размеров уютного крохотного сна, но он пока еще слышал и скрип ступеней под ногами разводящего, который спускался на первый этаж в караулку, и шелест листвы, и мягкий стук грецких орехов о крышу… Грецкий орех рос под стеной поста. Сколько ему было лет, никто не знал, но его крона раскинулась выше укрепления из мешков с песком и деревянной будки, надстроенной на крыше. Орехи не успевали созреть и даже вырасти. Их сбивали палками, стучали по стволу прикладами автоматов, толкали бронетранспортером кто во что горазд. Сдирали зеленую кожуру, долбили скорлупу камнями и ели-ели, ели-ели… не могли наесться, потому что ни к тушенке, ни к кашам, ни к картофельному “клейстеру” давно никто не прикасался. Какая, к черту, тушенка, когда лето и первый красный виноград уже сморщился и высох на лозе, когда вот-вот нальются желтизной яблоки в роще за минным полем и повеет теплым, пока еще едва уловимым ароматом первого вызревшего персика! Из-за персиков-то и поставили в прошлом году мины. Ушли двое. Было где-то около трех, солнце давно сожгло листву, и часовые под железными козырьками таяли, как свечки. Если они даже и видели этих двоих, люди показались им не более чем миражом. Один был сержантом, ему оставалось три месяца до дома. Говорили, что он уже купил себе и “парадку”, и значки, и даже хвастался бабой, которая его будто бы дождалась… Второго он взял, чтобы нести персики. У него был вещмешок и большая коробка из-под сухпая. Хватились их на вечерней поверке, но до утра ни ротный, ни замполит не решились вывести людей на поиски — боялись засады. Все еще помнили случай с третьей ротой… В полк сообщили утром, и через час пришло подкрепление.
Растянувшись в цепь, они шли между деревьев, касаясь плечами склоненных под тяжестью персиков веток. Большие плоды мягко падали в черную траву и лежали в ней бордовыми шарами, как елочные украшения из папье-маше. Они быстро приседали, совали персики за пазуху и шли дальше. Мягкие плоды давились о живот и “хэбэ”, липкий сок стекал в трусы, на гимнастерках расплывались темные пятна.
Осы то и дело замирали в нескольких сантиметрах от живота, а затем начинали описывать круги и пикировали на ткань. Одна-таки тяпнула его в тыльную сторону ладони. Разнесло и ладонь, и запястье. Вечером фельдшер покачал головой, поставил укол и выдал освобождение от всех нарядов и караулов на два дня. Два дня, как на курорте, — счастье…
Из двоих нашли только одного, с коробкой и вещмешком. Он лежал на краю рощи в высохшем арыке под листьями и травой. Никто бы и не заметил его, если б не взводный. Он споткнулся о ботинок. Парню повезло: его просто зарезали. Наверное, “духи” решили, что сержант — важная птица, и взяли его в горы. А может, засыпали листьями где-нибудь подальше, и они просто не смогли его найти? Кто знает? Мираж…
Мякоть грецких орехов была влажной и слегка горчила. По углам, где стояли часовые, земля внизу была густо усыпана скорлупой. При желании ротный мог бы наказать часовых гауптвахтой, ему бы только взглянуть на их синие от кожуры орехов пальцы и ладони. Но их не наказывали, потому что пост есть пост: здесь другие законы, и у ротного никто не висит над душой — сам себе барин: охотится на козлов, варит самогон, при случае шманает машины “бачей” на дороге; нет ни строевых смотров, ни торжественных маршей, а наряды по кухне после полка больше похожи на детскую забаву — подумаешь, за несколько минут выдраить с песком баки да черпаки, а потом лежать около арыка, смотреть на чересчур голубое небо с едва видимыми облаками или дремать, чувствуя, как теплый ветер приятно касается лица…
Он протиснулся в щель между дверью и стеной. Затвор одного из автоматов царапнул о камень. Луна была такой яркой, что, оказавшись снаружи, он тут же сощурился и скользнул в тень дерева. Орех сорвался с ветки, шумно пробил листву и утонул в белой пыли. “Как в воду канул”, — подумал он и зашагал по дороге, натянув ремни автоматов на плечах, чтоб не бренчали. Уже не боялся ни лунного света, ни часовых на башнях за спиной.
Ноги по щиколотку тонули в пыли. Он шел медленно, внимательно глядя на дорогу, — пытался увидеть мины. Но в тонкой, почти призрачной пыли, которая поднималась вслед за ним небольшими белесыми облаками, ничего нельзя было разглядеть. Саперы здесь не работали.
Ну а вдруг “духи” понатыкали под пылью мин “лягушек”, пока они там спали на своих постах? Говорили, что такая мина, если на нее наступишь, сначала подпрыгнет до живота, а уж потом загасит всех на несколько метров вокруг, поминай как звали! Нет, он должен был идти медленно, мелкими шагами, смотреть под ноги и стараться не наступать на пятки, как ходит японская женщина в узком кимоно. Пятки давно потрескались и болели, да еще гвозди вылезли крохотными шляпками внутрь ботинок, расцарапывая трещины в кровь, но он не обращал на такие мелочи внимания, да и кто из них обращал? Главное — цел пока. Неожиданно тихо рассмеялся, потому что подумал о врагах, чьи автоматы сейчас висели у него за спиной. Он представил себе их растерянные, испуганные лица, бегающие глаза, выступивший на лбах холодный пот. Они бормочут себе в оправдание что-то жалобное, а рот взводного кривится, и он хлестко бьет их по щекам своей маленькой рукой с кольцом на безымянном пальце. При желании он мог бы забрать оружие отделения, но не сделал этого — пожалел пацанов своего призыва, взял только у тех, кто крепко попортил ему крови за полгода, ну и свой АКС, конечно, — по два автомата на каждом плече.
Растяжку чуть выше щиколотки он почувствовал слишком поздно — проволока натянулась, дрогнула, раздался щелчок, и тут же с обочины дороги одна за другой с воем стали вылетать ракеты. Едва взлетев, они плюхались в пыль и светились в ней зелеными, красными и желтыми огнями, напоминая гигантских светляков. Он успел прыгнуть с дороги в кусты до того, как все ракеты вылетели из тубы сигнальной мины. Тугие ветки хлестнули его по лицу, и он почувствовал, как зажгло правую щеку, поползла по шее капля крови. Зная, что оставаться рядом с дорогой нельзя, он рванулся вперед. Кустарник затрещал. С поста раздалось запоздалое: “Дрешт!”, и тут же воздух вспорола длинная пулеметная очередь. Стреляли с северной башни, с той самой, на которой всегда стоял он. Он услышал, как пули роем пронеслись высоко над головой и осыпали листву с ветвями где-то далеко впереди. Следующая очередь была короче и точнее. Пули подняли столбы пыли на дороге и обочине, там, где все еще тлели сигнальные ракеты.
Он пополз вперед. Автоматные стволы за плечами через панаму больно тыкались в затылок. Он скинул оружие и потянул его за ремни по траве. К пулемету с северной вышки присоединился тот, который стоял на бронетранспортере, окопанном чуть поодаль от стены в винограднике. Сверху густо посыпались ветки. Он распластался, вжался во влажную, пахнущую гнилью землю, но только на мгновение, пока слышал пение пуль над головой, и тут же пополз дальше, матеря себя за то, что не заметил сигнальной мины. Ремень одного из автоматов в левой руке зацепился за корягу. Он с силой дернул несколько раз, но держало крепко, и пришлось выпустить ремень из руки. Последним к смертельному хору присоединился крупнокалиберный пулемет на “бэтээре” — видимо, до сих пор его лихорадочно заряжали — в винограднике несколько раз низко и глухо стукнуло, словно тяжелой кувалдой ударили по обернутой в войлок наковальне, и тут же в разные стороны полетели крупные и мелкие щепки, воздух засветился от раскаленного металла, ствол сливы треснул и повалился наземь, накрывая его собой. Он успел откатиться на метр, ветви небольно ударили по спине, и он понял, что сейчас его хватятся, пойдут искать, а потом будет плохо. Он даже представил себе, как Чуча бьет его в поддых, как это он обычно делал, и перевернулся на спину, боясь увидеть и Чучу, и Хомяка, и Духомора, склонившихся над ним, чтобы за шкирку вытащить из-под сливы. Вверху мелькали светящиеся точки. Трассирующие пули свистели, выли и жужжали на разные лады, сладко пахло свежесрубленным деревом и гарью. Из-за трассеров звезд в небе не было видно. Он лежал, укрытый густой листвой и слушал, как стук сердца уходит во влажную землю и возвращается, заставляя траву вокруг содрогаться и стряхивать с себя росу. Страх смерти вдруг исчез: он понял, что ни одна пуля не сможет найти его под сливой. Неожиданно свист, вой и пение прекратились, видимо, где-то там, метрах в ста от него, за стенами крепости, ротный отдал приказ прекратить стрельбу. Снова стали видны звезды в небе. Он выбрался из-под ветвей, закинул автоматы за плечи и побежал, стараясь углубиться подальше в рощу. Среди зелени его никому никогда не найти — хоть всю армию посылай!