— Вот эта нам как раз подойдет, Джош.
Остальные шлюхи взвыли сиренами восторга, когда мы уводили от них свою добычу. (Как вы знаете, сирена — это звук, который издает «скорая помощь». Вам может показаться нездоровым, что у меня эрекция возникает всякий раз, когда такая машина проезжает под окнами, только если вы не знаете историю «Шмяк нанимает шлюху».) Звали ее Сефь. На полторы головы меня выше, кожа — цвета спелого финика, в карих глазах — золотистые искорки, а волосы такие черные, что в слабом свете стойла отливали синевой. Устроена она была для шлюхи идеально: широкая там, где шлюхам полагается ширина, и узкая там, где им надо быть узкими, лодыжки и шея тонкие, совесть прочная, сама — бестрепетна и целеустремленна, как только ей заплатят. Сефь родилась в Египте, но выучила греческий и немного латынь, дабы смазывать поршни своего ремесла. Наша ситуация требовала более творческого подхода, нежели она рассчитывала, но, тяжело вздохнув, она пробормотала что-то типа: « Ебешься с евреем , так подвинься, чтоб и его вине места хватило». А потом сама втащила меня в стойло и закрыла воротца. (Да, в стойлах держали настоящий скот. Напротив Джоша, например, жил осел.)
— Ну? И что она делает? — спросил Джошуа.
— Снимает с меня одежду.
— А теперь?
— Снимает с себя одежду. Ой, есусе. А-ай!
— Что? Вы уже прелюбодействуете?
— Нет. Она трется всем своим телом обо все мое тело. Легонько так. А если я шевелюсь, лупит меня по физиономии.
— И как тебе?
— А ты как думаешь? Когда тебя лупят по физиономии, ощущение такое же. Недоумок.
— Я не о том. Как тебе ее тело? Чувствуешь себя грешником? Похоже, что о тебя трется сам Сатана? Ты сгораешь на медленном огне?
— Ну, примерно. Ты все правильно понимаешь.
— Врешь.
— Оу ай!
Затем Джошуа сказал что-то по-гречески, чего я не совсем уловил, а шлюха ему ответила — ну, как бы.
— Что она сказала? — спросил Джош.
— Не знаю. Видишь ли, я не очень силен в греческом.
— Я тоже. Я не понял, что она сказала.
— У нее рот занят. Она приподнялась.
— Уже нет, — сказала она по-гречески.
— Эй, а я понял!
— Она держала тебя во рту?
— Ага.
— Какая гнусность.
— Но ощущение вовсе не гнусное.
— Правда?
— Ага, Джош, и я должен тебе сказать, это поистине… о господибожемой!
— Что? Что случилось?
— Она одевается.
— Вы уже нагрешились? И всё?
Шлюха сказала что-то по-гречески, и я опять не понял.
— Что она говорит? — спросил я.
— За те деньги, что мы ей дали, с тебя хватит.
— И как — теперь ты понял, что такое прелюбодеяние?
— Не очень.
— Ну так дай же ей еще денег, Джошуа. Мы останемся здесь, пока ты не научишься всему, что должен знать.
—Ты хороший друг, раз согласен так ради меня страдать.
— Не стоит благодарности.
— Нет, правда, — сказал Джошуа. — Больше самого себя возлюбил ты друга своего.
— Хорошо сказано, Джош. Запомни — потом пригодится.
И тут заговорила шлюха:
— Ты хочешь знать, паренек, каково мне это все? Как работа. Если хочешь, чтобы что-то получилось, —плати. Вот каково мне это все.
(Это мне Джошуа потом перевел.)
— Что она сказала? — спросил я.
— Ей потребна плата за грех.
— И сколько?
— В данном случае — три шекеля.
— По рукам. Уплати же ей.
Сколько бы я ни пытался — а я пытался, — похоже, никак не удавалось втолковать Джошу то, что он хотел знать. За следующую неделю я сменил еще примерно полдюжины шлюх и спустил большую часть наших дорожных средств, но он все равно не понимал. Может, предположил я, как раз этому среди прочего должен научить Джоша волхв Валтасар. А сказать по правде, мне стало жечь краник, когда я писал, и очень хотелось сделать перерыв в обучении моего друга тонкому искусству прегрешенья.
— Если мы направимся в Селевкию морем, это меньше недели, а оттуда день пешего пути до Антиохии, — сообщил Джошуа, поговорив с моряками, которые выпивали на постоялом дворе. — А посуху — от двух до трех недель.
— Значит, морем, — сказал я. Смелое решение, если учесть, что я в жизни не ступал на корабельную палубу.
Мы нашли широкое римское торговое судно с задранной кормой — оно отплывало в Таре. А по пути заходило во все порты, включая Селевкию. Капитаном был жилистый востролицый финикиец по имени Тит Инвенций. Он утверждал, что в море вышел в четыре года и пару раз сплавал до края света — пока у него яйца не отвалились, хотя какая связь, я так и не понял.
— Что вы умеете? Чем занимаетесь? — спросил нас Тит из-под своей широченной соломенной шляпы.
Он наблюдал за рабами, грузившими в трюмы кувшины вина и масла. Глаза у Тита были как черные бусины — они прятались в морщинистых пещерах. Еще и не так сощуришься, если всю жизнь на солнце смотреть.
— Ну, я — каменотес, а вот он — Сын Божий, — ухмыльнулся я. Мне взбрендило, что так мы будем выглядеть разнообразнее, чем просто два каменотеса.
Тит сдвинул соломенную шляпу на затылок и смерил Джошуа взглядом:
— Сын Божий, значит? И как доход? Джош хмуро глянул на меня.
— Я знаю каменное и плотницкое дело, и у нас обоих — сильные спины.
— На борту мало пользы от каменотесов. А в море раньше выходили?
— Да, — ответил я.
— Нет, — ответил Джош.
— Он в тот день болел, — сказал я. — А я выходил в море.
Тит хохотнул.
— Отлично. Значит, поможете кувшины грузить. В Сидон я везу партию свиней, и если вы не дадите им взбеситься или подохнуть в этой жаре, может, от вас какая польза и будет. Но я и плату с вас возьму.
— Сколько? — спросил Джош.
— А сколько у вас есть?
— Пять шекелей, — ответил я.
— Двадцать шекелей, — ответил Джошуа.
Я ткнул Мессию под ребра так, что его скрючило.
— Десять шекелей, — сказал я. — По пять с носа — я вот что имел в виду.
Такое чувство, что торговался я с самим собой, и притом не очень успешно.
— Стало быть, десять шекелей плюс любая работа, которую я вам найду. Но если сблевнете мне на палубу, полетите за борт, ясно? Десять шекелей — или идите пешком.
— Воистину, — сказал я и поволок Джоша по причалу туда, где рабы таскали кувшины.
Отойдя от капитана Тита подальше, Джошуа сказал:
— Надо сообщить ему, что мы евреи. Мы же не можем возиться со свиньями.
Я схватил за ушки огромный кувшин с вином и потащил его к судну.
— Это ничего. Они ж римские свиньи. Им все равно.
— А, ну тогда ладно. — И Джош тоже подхватил кувшин себе на спину. Тут до него дошло, и он снова опустил его на плиты. — Не, погоди — ничего не ладно.
Следующим утром, с приливом, мы отплыли: Джошуа, я, команда из тридцати человек, Тит и полсотни предположительно римских свиней.
Пока мы не отчалили — а Джош и я сидели на одном длинном весле — и не вышли из гавани; пока не высушили весла и за нашими спинами над палубой брюхом прожорливого джинна не надулся огромный квадратный парус; пока мы с Джошем не забрались на высокую корму, где Тит управлял одним из двух длинных рулей, и я не оглянулся к земле и не понял, что не просто не вижу города, а не замечаю вообще ни единого проблеска суши на горизонте, — до тех пор я и понятия не имел, что во мне глубоко затаился страх мореплавания.
— Мы слишком далеко отошли от земли, — сказал я. — Очень и очень далеко. Ты бы рулил поближе к земле, Тит. — И я показал в общем направлении суши, на тот случай, если Тит не уверен, куда ему следует рулить.
Ну ведь логично, как вы считаете? То есть я же родился в безводной местности, на континенте, где даже реки — просто влажные канавы. Народ мой родом из пустыни. Море пересекал единственный раз, и то пешком. Плавать по нему… ну, в общем, противоестественно.
— Если б Господь хотел, чтобы мы плавали по морям, мы бы рождались… э-э, с мачтами, — сказал я.
— Глупее ты ничего не мог ляпнуть, — сказал Джошуа.
— Плавать умеешь? — спросил Тит.
— Нет, — ответил я.
— Умеет, — сказал Джошуа.
Тит схватил меня за шиворот и швырнул с кормы в море.