Джошуа взглянул на перепачканные кровью руки — он ощупывал собственный лоб.
— Ни фига не разберешь. Почти не больно, однако бог его знает.
— Внутрь, — скомандовал я, помогая ему встать на ноги и заводя во двор.
— Двери закрывай! — заорал трактирщик, когда в комнату ворвался ветер с песком. — Ты что, в сарае родился?
— Ну да, — ответил Джош.
— Так и есть, — подтвердил я. — Хоть и с ангелами на крыше.
— Да закрой ты эту чертову дверь!
Я оставил Джошуа у самого входа, а сам отправился искать убежище для верблюдов. Когда же вернулся, Джош вытирал лицо какой-то холстиной. Над ним нависали два человека — сама услужливость. Я вернул одному тряпку и осмотрел раны.
— Жить будешь. Шишка и две ссадины, но выживешь. Ты не можешь исцелять самого…
Джошуа покачал головой.
— Эй, ты только глянь, — воскликнул путешественник, державший тряпицу, которой вытирался Джош. Пыль и кровь из его ран оставили на тряпке изумительное подобие его лица, отпечатались даже пятерни, которыми он держал холстину.
— Можно, я себе возьму? — спросил попутчик. Говорил он на латыни, только с каким-то странным акцентом.
— Почему нет? — ответил я. — А вы, парни, откуда будете?
— Мы из Лигурийского племени — территории к северу от Рима. На реке По есть город, называется Турин. Слыхали?
— Не-а. Знаете, парни, делайте с этой тряпкой что хотите, но я вам скажу: у меня на верблюде есть кое-какие убойные эротические рисунки с Востока. Придет время, и они будут стоить целую кучу денег. Я же могу уступить их вам прямо сейчас по вполне пристойной цене.
Но туринцы увалили, вцепившись в жалкую грязную тряпку, словно в священную реликвию. Вот же бестолочь — да они не поймут подлинного искусства, даже если их к нему гвоздями приколотить. Я перевязал Джошу раны, и мы вписались на ночлег.
Наутро мы решили не оставлять верблюдов здесь и возвращаться домой по суше, через Дамаск. Выехав из городских ворот, Джошуа чего-то вдруг засуетился.
— Я не готов быть Мессией, Шмяк. Если меня зовут домой, чтобы вести народ наш, то я даже не знаю, откуда начинать. Я понимаю, чему хочу учить, но у меня пока нет слов. Мельхиор был прав. Прежде всего остального нужно слово.
— Ну, оно же не явится тебе вспышкой молнии прямо тут, на дороге в Дамаск, Джош. Так просто не бывает. Очевидно, ты должен всему научиться в свое время. Как всякому овощу свое время, ба-ба-ба и бу-бу-бу…
— Отец мог бы облегчить мне все это ученье. Просто сказал бы, что надо сделать, и все.
— А интересно, как поживает Мэгги? Не растолстела?
— Я тебе тут о Боге толкую, о Божественной Искре, о том, как Царство Божие нашим людям принести.
— Знаю. Я о том же. Ты все это один хочешь провернуть, без помощников?
— Наверное, нет.
— Вот я и подумал о Мэгги. Когда мы уходили, она уже была умнее нас с тобой — может, она и сейчас умнее?
— Она и впрямь умная была, да? Рыбаком все хотела стать… — Джош ухмыльнулся. Сразу видно — мысль о Мэгги его приободрила.
— Ей ведь нельзя рассказывать о шлюхах, Джош.
— А я и не буду.
— О Радости и о девчонках тоже. Или о беззубой грымзе.
— Да не буду я ей ни о чем рассказывать. Даже о яке.
— У нас с яком ничего не было. Мы даже не разговаривали.
— А знаешь, у нее уже, наверное, дюжина детишек.
— Знаю, — вздохнул я. — Они должны были быть моими.
— И моими, — вздохнул Джошуа в ответ.
Я взглянул на него: мой друг покачивался рядом на мягких верблюжьих волнах. Он смотрел куда-то на горизонт, и вид у него при этом был весьма унылый.
— Твоими и моими? Ты считаешь, они должны были быть твоими и моими?
— Ну да. А почему нет? Ты же знаешь, как я люблю всех маленьких…
— Иногда ты такой остолоп.
— А как думаешь — она нас вспомнит? То есть вспомнит, какими мы тогда были?
Я немного подумал и содрогнулся.
— Надеюсь, что нет.
Не успели мы въехать в Галилею, как до нас стали доходить слухи о том, что творит в Иудее Иоанн Креститель.
— Сотни последовали за ним в пустыню, — услышали мы в Гишале.
— Некоторые говорят, он — Мессия, — сказал нам один человек в Баке.
— Его Ирод боится, — шепнула женщина в Кане.
— Еще один чокнутый святой, — скривился римский солдат в Сефорисе. — Евреи их плодят, как кролики. Я слыхал, он всех несогласных топит. Первая разумная мысль с тех пор, как меня откомандировали в эту проклятую глухомань.
— Могу я узнать твое имя, солдат? — осведомился я.
— Кай Юний, Шестой легион.
— Спасибо, мы тебя запомним. — И Джошу: — Кай Юний: первая шеренга, когда начнем выпихивать римлян из Царства Божия в геенну огненную.
— Что ты, сказал? — с подозрением спросил римлянин.
— Ничего-ничего, не стоит благодарности, ты это заслужил. Пойдешь правофланговым в самой первой шеренге, Кай.
— Шмяк! — рявкнул Джош, а когда я соизволил обратить на него внимание, прошептал: — Постарайся все-таки, чтобы нас не бросили в тюрьму, пока мы не добрались до дома. Прошу тебя.
Я кивнул и помахал легионеру на прощанье:
— Обычные еврейские заскоки. Не обращай внимания. Шимми Фиделис.
— Надо будет разыскать Иоанна, когда с родней поздороваемся, — сказал Джошуа.
— Думаешь, он в самом деле выдает себя за Мессию?
— Нет, но похоже, он знает, как Слово нести.
Через полчаса мы въехали в Назарет.
Наверное, мы рассчитывали на большее. Ликующие толпы у городских ворот, детишки бегут за нами по пятам и умоляют рассказать о наших великих приключениях, смех и слезы, поцелуи и объятья, сильные плечи, что пронесут героев-завоевателей по родным улицам. Забыли мы об одном: пока мы путешествовали, искали приключений и развлекались чудесами, народ в Назарете жил в своей повседневной срани — и чем больше проходило дней, тем больше срани копилось. Когда мы подъехали к прежнему дому Джоша, брат его Иаков работал во дворе под навесом — строгал из оливковой деревяшки распорку для верблюжьего седла. Я сразу понял, что это Иаков: у него был тонкий крючковатый нос Джоша и широко посаженные глаза, но лицо обветреннее, а тело — крепче и тяжелее от мускулов. Выглядел он лет на десять старше моего друга, а не на два года моложе.
Он отложил свой струг и вышел на солнце, прикрывая ладонью глаза.
— Джошуа?
Джош длинным хлыстом похлопал верблюда под коленями, и животина опустила его на землю.
— Иаков! — Джошуа соскочил с верблюда и подбежал к брату, раскинув руки, но Иаков отступил.
— Пойду скажу матери, что вернулся ее любимый сын. — Иаков отворотил лицо, и слезы буквально брызнули из глаз моего друга в дорожную пыль.
— Иаков, — едва не взмолился он. — Я же не знал. Когда?
Тот повернулся и посмотрел брату в глаза. Во взгляде его не было ни жалости, ни горечи — только злость.
— Два месяца назад, Джошуа. Иосиф умер два месяца назад. О тебе спрашивал.
— Я не знал. — Руки Джоша по-прежнему были распростерты, но объятий так и не случилось.
— Иди в дом. Мама тебя ждет. Каждый день она первым делом спрашивает, не сегодня ли ты вернешься. Иди в дом. — Иаков отвернулся, когда Джош прошел мимо, а затем посмотрел на меня: — Его последние слова были: «Передай байстрюку, что я его люблю».
— Байстрюку? — переспросил я, заставляя верблюда пригнуться и спустить меня наземь.
— Он так всегда Джоша называл. «Интересно, как там наш байстрюк поживает. Интересно, где теперь наш байстрюк». Только и разговоров что о байстрюке. И мамаша талдычит, как Еша делал то и Еша делал это. И какие великие подвиги совершит наш Еша, когда вернется. А кто все это время за братьями и сестрами присматривал, кто о них заботился, когда отец заболел? Да еще моя собственная семья в придачу. И какое мне за все это спасибо? Я хоть одно доброе слово услышал? Нет — я лишь Джошу дорогу мостил. Ты себе даже не представляешь, что значит быть по жизни вторым после Джоша.
— В самом деле, — ответил я. — Когда-нибудь обязательно расскажешь. Ладно, передай Джошу, если понадоблюсь, я буду в доме моего отца. Он-то хоть жив еще, надеюсь?
— Да. И мать твоя — тоже.