Я, конечно, дернулся — но лишь из-за того, что размышлял о собственном первородстве и надеялся, что мой отец с Иосифом тут не спелись.
— Иаков — второй сын. Жрецам вторые сыновья не нужны. Придется тебе.
Перед тем как ответить, Джошуа посмотрел на меня, затем — на отца. И улыбнулся.
— Но, аба, если ты умрешь, кто же тогда будет заботиться о матери? Я ведь буду в Храме.
— Кто-нибудь позаботится, — ответил я. — Можешь не сомневаться.
— Я еще долго не умру. — Иосиф подергал себя за седую бороду. — Борода седеет, но жизнь во мне еще бурлит.
— Не будь так самонадеян, аба, — сказал Джошуа. Иосиф выронил миску, над которой трудился, и уставился в свои ладони.
— Бегите-ка лучше поиграйте, — наконец сказал он, и голос его звучал чуть громче шепота.
Джошуа встал и пошел со двора. А мне хотелось обнять старика: я никогда раньше не видел, чтобы взрослый чего-нибудь боялся, и потому перепугался сам.
— Тебе помочь? — спросил я, кивая на незаконченную миску, так и оставшуюся лежать на коленях Иосифа.
— Ступай к Джошуа. Ему нужен друг, который сделает его человеком. А уж потом я смогу сделать из него мужчину.
Глава 2
Ангел хочет, чтобы я побольше изображал благодать Джошуа. Благодать? Господи, я ведь о шестилетнем пацанчике пишу, какая там благодать? Джошуа ведь не ходил каждый день, направо и налево признаваясь, что он-де Сын Божий. Нормальный был парнишка — по большей части. Ну, эти штуки с ящерицами, конечно, вытворял, а однажды мы нашли дохлого жаворонка, так он и его оживил. А как-то раз, когда нам было по восемь лет, он вылечил своему братцу Иуде трещину в черепе после того, как мы несколько увлеклись игрой «Побей камнями прелюбодейку». (Иуде так и не удалось овладеть навыками прелюбодейки. Стоял пень пнем, точно Лотова жена. Так же нельзя. Прелюбодейки должны быть лукавыми и быстроногими.) Чудеса, которые творил Джошуа, были маленькими и тихими — обычно они вообще такие, стоит к ним привыкнуть. Все неприятности — от тех чудес, что творились вокруг, без его, так сказать, желания. Хлеба и змеи, например.
Случилось это через несколько дней после Песаха; многие семьи Назарета в тот год не ходили в Иерусалим.
Всю зиму дождей лилось мало, поэтому год обещал быть трудным. Крестьяне просто не могли себе позволить оставить поля и таскаться в Святой город и назад. Отцы наши работали в Сефорисе, и римляне выходных им не давали, за исключением недели праздника. Когда я вернулся с площади, где мы играли, мама готовила мацу. Перед ней лежала дюжина опресноков, а она смотрела на них так, будто собиралась сей же момент шваркнуть их на пол.
— Шмяк, где твой друг Джошуа? Брательники мои скалились, цепляясь за материны юбки.
— Дома, наверное. Только что его видел.
— А чем вы занимались?
— Ничем. — Я попытался вспомнить, что мы делали такого, от чего она могла бы так разозлиться, но на ум ничего не приходило. Редкий день выпал — я не учинял никаких проказ. Братцы, насколько я видел, тоже не пострадали.
— Чем вы занимались, что вышло вот это? — Мама протянула мне лепешку: на золотистой корочке явно отчеканилось темное лицо моего друга Джошуа. Мама схватила со стола другую лепешку — и с нее тоже глянул Джош. Изображение, кумир — очень большой грех. Джош улыбался. А улыбок мама не одобряла. — Ну? Мне что — идти к ним домой и спрашивать его несчастную сумасшедшую мать?
— Это я сделал. Я посадил лицо Джошуа на хлеб. — Я только и понадеялся, что она не станет интересоваться, как мне это удалось.
— Отец вечером придет и тебе всыплет по первое число. А теперь иди — убирайся отсюда.
Тихонько отползая к двери, я слышал хиханьки братцев. Но на улице все оказалось еще суровее. Женщины шарахались от хлебопекарных камней — у каждой в руках была маца, и каждая бормотала что-нибудь вроде:
— Эй, а у меня на опресноке малец какой-то…
Я добежал до Джошуа и ворвался к ним в дом, даже не постучав. Джошуа с братьями сидели за столом. Мария кормила грудью самую маленькую сестренку, Мириам.
— У тебя крупные неприятности, — прошептал я Джошу на ухо с такой силой, что у него наверняка сдуло барабанную перепонку.
Джошуа протянул недоеденную мацу мне и ухмыльнулся — точно так же, как на лепешке.
— Это чудо.
— К тому же вкусное, — сказал Иаков, отгрызая у брата часть головы.
— Уже весь город знает, Джош. Это ведь не только у вас дома. У всех на хлебе твоя морда.
— Он поистине Сын Божий, — кротко улыбнулась Мария.
— Ой господи, мама, — сказал Иаков.
— Ага, господи, мама, — встрял Иуда.
— Его ряшка на всех хлебах. С этим надо что-то делать. — Похоже, они не сознавали всю серьезность ситуации. А я уже нахлебался с головой — при том, что моя мама даже не заподозрила в этом происшествии ничего сверхъестественного. — Надо тебя подстричь — вот что.
— Еще чего?
— Мы не можем резать ему волосы, — сказала Мария. Она всегда разрешала Джошуа носить длинные волосы, по-ессейски, и говорила, что он — назорей, каким был Самсон. Еще и поэтому многие селяне считали ее чокнутой. Мы-то все стриглись коротко, как тогдашние римляне и греки, которые правили страной еще со времен Александра.
— Если мы его подстрижем, он станет похож на прочих. А мы тогда скажем, что на маце — кто-нибудь другой.
— Моисей, — сообразила Мария. — Юный Моисей.
— Точно!
— Я нож принесу.
— Иаков, Иуда, за мной, — сказал я. — Надо растрезвонить по городу, что на Песах нам явился лик Моисея.
Мария оторвала Мириам от груди, нагнулась и поцеловала меня в лоб.
— Ты настоящий друг, Шмяк.
Я чуть не растаял и не стек в сандалии — но тут перехватил хмурый взгляд Джошуа.
— Это же неправда, — сказал он.
— Зато фарисеи не станут тебя судить.
— Я их не боюсь, — ответил этот девятилетний шкет. — Не я же это с лепешками сделал.
— Тем паче зачем тогда подставляться?
— Не знаю, но, похоже, так будет правильно. Разве нет?
— В общем, не рыпайся, пока мама будет тебя стричь. — И я выскочил за дверь, Иуда с Иаковом — следом.