Ведь это не единственная фигура пространства с королевским пурпуром на плечах, а сила, скрытая во мне самой.
А если и он чувствует так же, то, может быть, несмотря на все перемены, мы сбережем нетронутой и непреходящей ценность э т о г о, пускай уже не друг для друга, а для всего того, что заполнит нашу жизнь.
Например, должна же я последить за Тотеком, чтобы он не свихнулся. Должна я заняться и Улей, а то ведь я и не знаю толком, как и чем живет эта девочка, — от мелких подачек, а тем более от ее услуг людям пользы мало, надо ей придумать какое-то занятие, какую-то профессию, может быть шитье. Надо выбраться в Бялосоль к молодым Кондерам, сообща легче решить. И не забыть про Бобочку… Хробжицы… Паром все-таки будет. С тех пор как уехала Пшивлоцкая, тут куда лучше и спокойней. Даже удивительно, какую большую роль играла она во всех раздорах. Она уехала из-за меня, по моей вине. Я обидела ее, но зато от этой обиды была все же какая-то польза. Еще один из запутанных счетов совести. Школа. Дел так много! Кладбище, все эти могилы, могила Пшивлоцкого — верю, что Семен не оставит их без присмотра. Похороны. Помочь Павлинке. Уцелел или рассыпался этот орел над камином? Надо завтра проверить. Надо, надо, надо… Завтра.
Вот видишь, Иза, я еще не умею тебе объяснить, насколько все эти «надо» связаны с т е м с а м ы м, насколько одно вытекает из другого, становясь одним большим целым, суммой всего в моей жизни. Я только начала этому учиться, сидя здесь впотьмах за первой школьной партой.
Помнишь, Иза, как вы навестили меня? Тогда шла речь о высочайшей цене идеала. До чего же мы были в себе уверены, как задавались и умничали. Нам казалось, что стоит лишь капельку рискнуть и примириться с деревенскими неудобствами, чтобы считать свои идеалы оплаченными. Но потом даже он сердито и язвительно попрекал меня моим воображаемым идеализмом и противопоставлял ему свою мнимую трезвость мыслей и поступков. Насколько же по-иному я вдруг увидела все это сегодня или, может быть, не увидела, а только почувствовала.
Кто из нас двоих, он или я, стремился к наивысшей самоотдаче, к наибольшему, ко всему?
Не знаю.
После нашего разговора там, на берегу, точнее, после всего сказанного им (и недосказанного) о Пшивлоцком, мне кажется, что в его жизни был период, и, наверно, долгий, продолжавшийся, возможно, вплоть до самого боя за башню, когда он требовал от себя и от других всего, максимальной самоотдачи. И верил, что человеку это по силам. «Хороший был солдат, — скакал он о Пшивлоцком и добавил с горечью: — При штурме принимается во внимание только цель и результат, больше ничего. — И под конец, не желая признаваться в большем: — Так было надо, и я, по сути, обязан ему и отыгрышем потерянной надежды и многим из того, что знаю теперь о людях и о себе». Я вдруг почувствовала, скорее по тону, чем по словам, что он очень уважал и любил своего командира, очень ему верил. Пока не разочаровался — не только в нем, но и в ценности собственных чувств. И теперь я по-иному понимаю его прежние недобрые намеки насчет Пшивлоцкого, которые я слышала только от него, он еще раз это подтвердил. Они были подсказаны его собственным разочарованием, собственной обидой, горечью утраченной веры.
Вообрази-ка себе, Иза, вместе со мной, что кто-то требует от себя самого и других абсолютного совершенства и ожидает этого совершенства вопреки разуму и опыту. Разве не безумие так ждать чуда, так мечтать о совершенстве, уже не ведающем ни права, ни справедливости, поскольку оно в них не нуждается. Но если мечта не сбывается, потому что она не может сбыться, безумец кидается в другую крайность, противоположную и окончательную, он отрицает в себе и других все человеческое, такое, как оно есть, и прежде всего высмеивает тех, кто верен реальной скромной человечности, кто не желает разделять его новой веры и совершенства упадка.
Вообрази также заодно со мной, что некто, воюя, верил в совершенную победу, то есть в абсолютный конец всех войн навеки. Но потом увидел, что война продолжается в нем самом, в памяти, в неустойчивом беспокойстве вселенной, увидел, что мир не является самостоятельной ценностью, подчиняющей себе всех без исключения, увидел, что несовершенство проявляется и тут, в наихудшем самоотрицании, ибо нет ничего хуже отказа от мира, где бы ни возник этот отказ. Он увидел, что мир опять стал предметом хитрости и торга, каковые он, безумный максималист, презирает. Вот он и кидается в противоположную крайность и точно так же, как отрицал в душе достоинство права и справедливости, стал отрицать и достоинство мира. Если бы он был властителем, то превратился бы в тирана, в Калигулу, в царя или диктатора, ибо презрение к себе и другим, презрение к абсолютным и поэтому недоступным идеалам вкупе с вытеснившей эти идеалы жаждой власти научили бы его убивать людей, не совершенных в своем человеческом качестве. Власть безумцев отказывает чужой жизни в ценности, легко идет на убийство.