— Прекрасно! Мне хотелось бы туда зайти, поглядеть.
— Сначала поглядите на местных зевак.
Тропинка, бегущая в густых зарослях порыжевших кустов сирени и терновника, сворачивает от замка к поселку. Появляются и исчезают какие-то люди, но к Агнешке с Балчем никто не подходит, никто их не приветствует. «Это только мое болезненное воображение, — мысленно отчитывает себя Агнешка, — я просто устала. Слишком много впечатлений». И все же она не может избавиться от неприятного ощущения, что придорожные заросли насыщены чьим-то скрытым присутствием, наэлектризованы чьим-то дыханием, настороженностью, ее не покидает неясное сознание, будто за каждым кустом кто-то притаился. А вот и подтверждение! Из кустов на мгновение высунулся парнишка и тут же скрылся, а теперь что-то там кому-то, запыхавшись, вполголоса рассказывает; слышно отрывистое, сдавленное хихиканье и перешептывание.
Балч поворачивает в ту сторону голову и кричит:
— Я вас чую, цветочки! А ну, марш по избам мыться — сегодня суббота!
Однако Агнешке кажется, что грубоватая его веселость напускная. Балч приуныл, но не подает виду. Агнешке становится немного его жаль, но она сразу же укоряет себя за это неопределенное и ненужное сочувствие.
— В этот ваш клуб… женщины тоже ходят?
— Как бы не так! Не желают. Они не умеют забывать так, как мы. Безграмотные.
— Безграмотность следует искоренять.
Ну и сказанула, не удержалась. Кошмар! Агнешка чувствует, что под обстрелом подсматривающих из укрытий глаз и мысли ее, и движения становятся скованными. Пожалуй, с Балчем происходит то же самое. Он коротко и неискренно рассмеялся. И тут же умолк, потому что за поворотом дороги вдруг зашуршала трава под ногами убегающих девушек. Одна светлая коса, зацепившись за колючую ветку дикой сливы, рванулась, блеснув, словно рыба, в лучах низкого солнца. А может, их вспугнул кто-нибудь другой. В самом деле. Навстречу, согнувшись пополам под грузом нищенской торбы, ковыляет древняя старуха с суковатой клюкой в руке. Старуха заметила их — вот она останавливается, сплевывает и, перешагнув через неглубокую канавку, резко сворачивает к открытым дверям кузницы, откуда доносятся, чередуясь, то звонкие, то глухие удары молотов.
— Тьфу! Ведьма!
— Ведьма! Это звучит высокомерно.
— Бабка Бобо́чка, если вам угодно. Наш министр здравоохранения и социального обеспечения.
Бобочка оглядывается через плечо и снова плюется. Должно быть, она догадывается, что речь идет о ней, и ее беспрерывное бормотание становится громче, в нем слышны злобные нотки. Старуха загоняет столпившихся у входа мужчин в кузницу. Трое из них в рыбацких куртках с капюшонами, не обращая внимания на ее назойливую палку, остаются на пороге. Один вертит в воздухе неестественно выпрямленной рукой — в рукаве у него что-то сверкает металлическим блеском.
— У него… нет кисти. Инвалид…
— Инвалидов вы тут увидите еще немало, — говорит Балч. И, помолчав, с яростью добавляет: — Здесь вам не удастся забыть о войне. Можете выбросить это из головы.
— Вы сами сказали, что пытаетесь, — смущенно защищается Агнешка.
— Черта с два. Послушайте, а может, мне действительно отвезти вас обратно. Наша деревня не для вас. Удивляют меня эти болваны из инспектората…
— Пан Балч! — перебивает его Агнешка. «У меня пересохло в горле», — мелькает у нее в голове, а это из опыта ее внутреннего самопознания означает, что ей хочется говорить тоном, которого она сама не выносит, но сдержаться уже не может. — Для учителя трудный пост не наказание и не позор. Это почет, уверяю вас.
— Отбой, вольно.
— Вы правы. Ну и отбарабанила… Простите. Все эти люди так к нам присматриваются… почему?
— Потому что с т а к о й девушкой они меня еще никогда не видали.
Кузница осталась позади. В пустом заброшенном бетонном колодце расположились трое подростков — они поглощены игрой в карты и не замечают ничего на свете.
— Бог в помощь! — кричит Балч. — Как дела?
Ребята даже не подняли головы, точно оглохли. Наконец самый старший, блондин с засаленной шевелюрой, взглянул на Балча и бессмысленно заморгал.
— Кое-как, пан солтыс. Набрать бы на четвертинку…