И конечно, всегда в Махе жила сыновняя привязанность к Жешовской земле. «Край моих детских и отроческих лет, — признавался Мах в письме к земляку, — живет во мне как нечто самое глубокое и в определенном смысле неизменное. Как прекрасная, грустная, но бесконечно нежная музыка, которую я ношу в себе, хотя никто ее не слышит, никто о ней не знает. Как свет и краски, полные мягкого тепла и радости. Все встречаемые в мире пейзажи я сопоставляю с теми, родными, все пути неосознанно измеряю мерой, отсчитываемой от домашнего порога…»
После окончания Педагогической школы Мах отбывает воинскую повинность, а затем начинается война, и он принимает участие в сентябрьской кампании 1939, года. Наступают мрачные годы оккупации. Мах жил тогда в Кракове, брался, как и многие, за самые разные занятия, дававшие возможность существовать, но и одновременно активно участвовал в подпольном обучении, которое было важной частью сопротивления польского народа фашистским оккупантам, стремившимся уничтожить польскую культуру и польскую интеллигенцию.
Освобождение Польши и установление народной власти открывают перед Махом возможность деятельного участия в культурном строительстве страны. В 1947 году он оканчивает Ягеллонский университет в Кракове, работает учителем. Но вскоре истинное призвание берет свое, и Мах становится писателем.
В опубликованной посмертно библиографии произведений Маха под первым номером значится рассказ, напечатанный в… 1928 году (автору было 11 лет!). Следующие публикации появляются только через 17 лет, уже после освобождения Польши. Кое-что было им начато или задумано ранее, свои силы на писательском поприще Мах всерьез попробовал еще в годы оккупации. После войны Мах активно включается в краковскую литературную жизнь, участвует в собраниях и дискуссиях молодых писателей, вступает в Союз польских литераторов и принимает приглашение занять должность секретаря редакции ежемесячника «Твурчосць» («Творчество»), сыгравшего тогда значительную роль в консолидации писательских сил. Среди напечатанного Махом в первые послевоенные годы преобладают, пожалуй, литературные рецензии (кроме них, он публикует отрывки из романа, рассказы, очерки, статьи, эссе, собранные в 1954 году в книгу под названием «Опыты и случайности»). Критиком Мах был, по общему мнению, незаурядным: благожелательность, уважение к писательскому труду, способность проникновения в авторский замысел, в своеобразие стиля соединял он с требованием к общественной значимости произведения.
В 1950 году увидел свет первый роман Маха «Ржавчина», написанный им еще в 1947 году. «Я начал, — писал автор, — как начали многие мои ровесники, со взгляда в прошлое, с попытки судить о прошлом. Это было недавнее прошлое, провинциальное, отмеченное одним лишь важным, ибо всеобщим, опытом — войной». Книга свидетельствовала о приходе в польскую литературу автора талантливого и оригинального, самостоятельного в творческих поисках. Цель «Ржавчины», повествовавшей о годах оккупации, не показ патриотического героизма и не создание широкого полотна, изображающего польское общество с разделяющими его стремлениями различных классов, а показ «серой» оккупационной повседневности, заурядности, человеческой мелкомасштабности. «В своей книге, — разъяснял автор, — я пытаюсь раскрыть функцию войны (а вернее, военного времени) в жизни и судьбах заурядных людей в заурядной провинциальной среде, я представляю деформацию и распад нормальных жизненных линий как результат разъедающего воздействия этого «военного времени» — таким путем я стараюсь обнажить скрытый в категориях повседневного кошмар». Героев, совершающих неприглядные поступки (вплоть до сотрудничества с немцами), не способных сделать достойный человека выбор перед лицом испытаний, Мах связал с собственническим, мелкобуржуазным укладом и мировоззрением, определил как равнодушных — в закоснелой эгоистической узости — к судьбам человеческой общности, к национальной трагедии. Но самое ценное в книге — это то, что писатель отчетливо обозначил тех, кто противостоит этой накипи, «ржавчине», что определено заглавием романа. Показательны слова, произносимые одним из героев, батраком мельника: «Такие уж они есть. Давным-давно такие, и народ они оседлали. К счастью, народ тверже железа. Пора бы уж соскрести эту ржавчину». Среда тружеников рассматривается как источник сопротивления зверству, как резерв партизанской борьбы, залог спасения человечности, достоинства нации.
Роман засвидетельствовал, что выбор, сделанный Махом в пользу новой действительности (а книга писалась, когда в Польше шла ожесточеннейшая борьба за утверждение народного строя), был ясным, твердым и бесповоротным. В полной мере определилась в «Ржавчине» и литературная ориентация Маха. Он выступил как сторонник реализма, реализма, предполагающего художественный поиск, использование опыта не только XIX, но и XX века, тяготеющего к углубленному и детальному психологизму, включающего в себя и изображение происходящего, и его трансформацию в сознании, восприятии персонажей, допускающего сложную композиционную конструкцию. Вот как формулировал Мах свою точку зрения в одной из статей, написанной им в 1949 году: «Реализм — это очень емкие для писательского труда рамки. В зависимости от интересов, склонностей и темперамента писателя, а также в тесной связи с его видением мира и его философией возникают и множатся различные облики этого «реализма». Единство в принципиальных основах — но разнообразие в видоизменениях. Писатель, принимающий для фактов социальное обоснование, будет искать их генезис в механизме социальной среды, в игре межчеловеческих страстей и противоположных интересов — и в этой игре найдет силу и драматизм своего повествования. Другой, убежденный в чрезвычайной важности внутренних мотивов, нарастающих в глубине индивидуальной психики, покажет события через призму «индивидуального героя». Вот в приблизительном виде два полюса реализма: социальный и психологический, между ними целая гамма оттенков». Некоторым критикам (активно выступавшим тогда за реализм в литературе, но не избежавшим упрощенных толкований и запальчиво-односторонних оценок) эти слова Маха о реализме показались тогда излишними, затемняющими главное, уводящими в сторону от магистрального пути литературы. Поэтому в 1950 году оценка «Ржавчины» польской критикой была довольно сдержанной, хотя талантливость автора никто не ставил под сомнение.