Впрочем, в этой части поселка домов немного, и поэтому Агнешка, недолго проблуждав по заросшим, пылающим осенним румянцем тропинкам, попадает в густые прибрежные заросли и натыкается на маленький заливчик, где среди ивовых ветвей белеет клочок песчаного пляжа. Низкая волна лижет корму вытащенной на берег одинокой лодки. Тишина, безлюдье — наконец-то удастся нормально выкупаться. И совсем еще летнее солнце очень кстати прорвало пелену медленно подымающегося утреннего тумана, мутного, полурассеянного света. И вдруг…
— Извините. — Кто-то тянет Агнешку за переброшенное через плечо полотенце. — Можно вас на минуточку?
Агнешка от неожиданности чуть не выпустила из рук умывальные принадлежности и кувшинчик, которые захватила с собой. Юр Пащук. Она едва успела узнать его, а мускулы уже невольно напрягаются перед самым эффектным приемом дзюдо. Но этого не требуется. У принарядившегося по случаю воскресного дня Юра вид нисколько не наглый и не вызывающий. Он смущенно теребит красную кисть рябины и поглядывает вбок, туда, где тропинка сворачивает в сторону. Агнешка украдкой следует за его взглядом и замечает в гуще порыжелых кустиков застенчиво сгорбившуюся фигуру девушки. И ей жаль, что она по неосторожности спугнула молодую парочку. До чего ж тесны эти Хробжички — словно узкий островок, втиснутый между озером и болотами.
— Я слушаю. А может, как-нибудь в другой раз… Мне бы не хотелось вам мешать.
— Я быстро. Очень прошу вас… — Юр перевел дыхание, поглубже втянул воздух и, торопливо кивнув в сторону сидящей девушки, шепотом, и моля, и требуя, выдавил из себя просьбу: — Вы ей не говорите, не жалуйтесь!
— Про что не говорить?
— Про то, что было в кузнице. И что я подглядывал в окно. Вы ведь меня узнали.
— Узнала. Зачем ты это делал?
— Обозлился я очень. Дать сдачи хотел.
— Значит, мы квиты. Ты дал сдачи.
— Нет. Еще больше дурака свалял. Людям стыдно на глаза показаться.
— Это ты преувеличиваешь. И лучше всего покажись на вечере со своей девушкой.
Юр нахмурился:
— На вечер Ганка не придет. Ведь она — знаете? — из Хробжиц.
— Понятно. Но до чего ж глупы эти ваши раздоры.
— Я тоже так считаю. И Ганка. Вечные страхи — опротивело уже.
— Ну и что же делать?
Помрачневший Юр сплюнул.
— А я знаю? Возьму и уйду куда глаза глядят, а может, съезжу кому-нибудь по морде…
— Постыдился бы, Юр! Так-то ты думаешь о примирении!
— Я уж и сам не знаю, что думаю, — вздохнул Юр. — Извините меня.
— Извинила. И вообще, как тебе только в голову могло прийти, что я нажалуюсь. Зови свою Ганку, мы с ней познакомимся.
— Да она, знаете, ужасно стесняется.
— А ты, оказывается, ужасно осторожный. Ладно. Сматывайтесь отсюда куда-нибудь подальше.
Юр подымает на Агнешку глаза, и она видит, что притаившиеся в них обида и настороженность сменились робким доверием.
— Спасибо вам. Правда, для меня это очень важно.
Он подбегает к девушке, берет ее за руку, и оба исчезают за поросшим кустарником холмом.
Приятная встреча, увенчанная примирением, помогает Агнешке освоиться на новом месте и направляет по верному руслу дальнейшее течение событий этого дня. Во всяком случае, Агнешка себя в этом убеждает. Все идет своим чередом. Ничто не заслуживает удивления. И она ничему не удивляется. Все обойдется. И в самом деле обходится. Размещаются наконец в надлежащем порядке привезенные с собой вещи — впрочем, их совсем немного; «Колумб», согласно первоначальному замыслу, свисает с лампы. Удается и прогулка на пастбище — правда, опять начавшаяся с несколько необычного выхода через окно, ах, пусть дураки возмущаются. И беседа с Павлинкиными детьми удается, а это очень важно. Теперь уже Агнешка знает свои пионерские кадры во всем многообразии их характеров и нравов. Чтоб получше запомнить, она повторяет про себя пять имен, наделяя их, совсем как Гомер, эпитетами: Элька — смышленая, Томек — упрямый, Яцек — трусишка, Кася — плакса, Марьянек — поразительный фантазер. Пожалуй, станет поэтом, когда вырастет. А с самой младшей Павлинкиной дочуркой — почти-Гелькой, которой всего-то несколько месяцев, — Агнешка знакомится во время обеда. Почти-Гелька еще не крещенная, вздыхает Павлинка без особого, впрочем, огорчения, она только в бумагах записана, да и как тут окрестишь ребенка, если хробжицкий ксендз во всем, что касается Хробжичек, свои святые ручки перед богом умыл — только и знает, что проклинает да поносит здешних с амвона, страшит всякими ужасами ныне и во веки веков, отказывает во спасении. И в костел-то ходить только несколько самых старых баб осмеливаются. А на престольные праздники, если кому уж очень надо помолиться, приходится паломничать в Бялосоль. Это бы еще ничего, но как же ребенка-то в чужом приходе крестить? Никак нельзя, стыдно. Вроде уже дело шло к миру, а тут снова этого Тотека побили. Лежит сейчас Тотек в жару, и опять-таки все на Павлинкину голову, потому что Лёда в магазине кассу проверяет, счета, ну и буфет будет готовить к вечеру. Все это Агнешка успела выслушать в промежутке между грибным супом и сливовым компотом в пустой боковушке в молчаливом присутствии Семена, который только размеренно покачивал коляску с почти-Гелькой и шелестел дубовой веткой, отгоняя от малышки жирных осенних мух. И Агнешка даже забыла поблагодарить его за ночную опеку, потому что в первую очередь думает о том, как бы мало-мальски толково договориться с Павлинкой насчет питания и обслуживания и сразу же после этого, воспользовавшись отсутствием Пшивлоцкой, забежать на минутку к больному Тотеку. Ничего страшного, легкая простуда, обойдется. Все обойдется. Даже Астра уже на нее не лает и позволяет гладить себя, выгибая худую спину и с тихой блаженной грустью повизгивая.