— Да, — ответил он так, словно речь шла о вещах обыденных, — я хотел застрелиться. Из того самого револьвера, в котором кончились патроны.
— Но если бы… я ничего не узнала…— очень тихо проговорила Агнесса.
— Человек может знать некоторые вещи еще до того, как они случаются. Если захочешь, конечно…
Сильный упрек. Да, она могла бы предположить…
И все-таки после он попросил у нее помощи, именно у нее. Почему? Да потому же, почему она стала ухаживать за ним. Из-за этого, нетленного, неизбавимого…
— Куда ты собираешься уйти?
— Какое тебе дело, Агнесса! Все равно ты скоро уедешь…
Это прозвучало, как ей показалось, не утверждением, а полувопросом. Она хотела ответить «никуда я не уеду», но сказала только:
— Еще не скоро. Я не стану тебя задерживать, Джек; если хочешь — уезжай. Но лучше, наверное, завтра, а не сейчас — ночь глядя. И, потом, завтра я спрошу Стефани, не согласится ли она переселиться сюда, чтобы мне не быть одной.
— Ладно, подожду до утра.
Агнесса облегченно вздохнула, и это не укрылось от Джека. Она же в свою очередь заметила, что он вышел из своей мрачной апатии и снова следит за нею. Она почувствовала сомнение, сходное с угрызениями совести: нужно было его отпустить, пусть бы ушел сейчас. Но она ощутила и нечто другое, более сильное: невозможно отпустить его именно в этот вечер.
Агнесса глядела на Джека и думала: вот странно, вроде бы исполняется ее желание, этот человек готовится покинуть ее по доброй воле и навсегда, но она чувствует не радость и облегчение, а тяжесть и сожаление. И не хочет его отпускать.
Куда он пойдет? С его-то участью вечно бояться и убегать, видеть в кошмарных снах веревку с петлей на конце, слышать скрежет тюремных засовов!
— Послушай, Джек, я давно хотела спросить и не решалась: ты ведь многое перенес там… в тюрьме? Что… там было?
Агнесса думала, он ответит что-нибудь страшное, но Джек, немного поколебавшись, сказал:
— Вот уж о чем я меньше всего хотел бы с тобою говорить, Агнесса!
— Но, может быть, потом когда-нибудь…
— Возможно. Хотя не думаю, что мы еще увидимся.
— Хорошо, — прошептала она. Встала, глаза ее загорелись. — Джек! Даже если будет так, обещай мне, прошу тебя, что никогда не попытаешься лишить себя жизни! Это великий грех, а потом… — И закончила совсем тихо: — Мне этого не пережить.
Он засмеялся.
— Нет, Агнес, хватит! Я ничего больше обещать не буду: ни что не захочу покончить с собой, ни что не буду пить, грабить или убивать! Не буду обещать, не хочу! Твои-то обещания — где они?
У Агнессы перехватило дыхание. Она сжала руку в кулак так сильно, что ногти впились в ладонь, и ответила с вызывающей решимостью, обращенной, вероятно, к себе самой:
— Я выполню. Ты сможешь видеться с Джессикой, клянусь, я позволю. Даже помогу тебе подружиться с ней! Веришь мне?
— Верю, — ответил он осторожно, испытующе глядя на нее. Он явно еще чего-то ждал, каких-то слов — она это поняла.
— Я знаю, что еще должна сказать, — твердо произнесла она, глядя ему в глаза. Да, может, это единственное, что им осталось, а возможно, кроме этого и не было ничего. — Я всегда любила тебя. Были минуты, когда мне казалось, что почти тебя не люблю, почти, но не совсем, совсем никогда не бывало. Любовь сидела во мне точно так же, как в тебе, точно я однажды приняла яд и отравилась навечно. Признаюсь, я пыталась избавиться от этого чувства и избавилась бы, если б знала, как. Когда думала, что тебя нет в живых, тогда, как ни страшно это звучит, было проще, потому что все решалось само собой, но потом… Конечно, сейчас мои чувства далеко не те, что были раньше, но разлюбить до конца… нет!
— Не те? Почему? — произнес Джек, в упор глядя на нее. Гром не грянул: все осталось на своих местах, и они, два не понятных себе и другим человека, сидели все те же…
— Моя жизнь изменилась, окружение, интересы и, главное, я сама. Иногда человек перерастает свои собственные мечты, хотя я считала всегда, что наш мир держится именно на юношеских грезах. Мир души. Скажу честно: всего того, в чем я нуждаюсь теперь, ты мне никогда не дашь. Нет, это не деньги, не положение в обществе, это… скажем, совсем другое общение. Ты тогда спросил меня, почему я тебя люблю, и я ответила, что не знаю. Если человек может ответить совершенно точно, за что он любит другого, — это не любовь. Любовь — это когда не знаешь или знаешь не до конца. И если бы любили только тех, кто это заслуживает, мир был бы очень справедлив… В юности я любила тебя, как любят ветер и океан, солнце и листву, а сейчас… я даже не знаю.
Джек молчал. Для него как будто ничего не изменилось. Она сказала то, о чем он и так догадывался, и сделала это тогда, когда он уже не мог почувствовать радость. Она избегала говорить о своей семье, ничего не сказала об Орвиле, и Джек чувствовал, что не скажет; все осталось по-прежнему: она все равно уедет, всё равно будет держать его на расстоянии, недаром она казалась такой спокойней. И ему хотелось крикнуть: «Знаешь, Агнесса, это тоже не любовь!»
Он удивился, заметив, что она плачет. То были последние и уже светлые слезы этого нелегкого дня. Джек сел рядом с нею на диван, взял ее руку в свою и сжал слегка: Агнесса почувствовала, как по телу разливается тепло успокоения.
Джек сто лет никого не утешал, он перезабыл все слова, что говорятся в таких случаях, он просто сидел и смотрел на Агнессу с растерянным удивлением, как человек, только что пробудившийся от тяжелого сна. Потом положил другую руку на ее платье, просто положил, но она испуганно отодвинулась и довольно быстро поднялась с дивана.
Она не хотела больше оставаться здесь наедине с ним и произнесла нерешительно первое, что пришло на ум:
— Ты хотел посмотреть закат… Пойдем сейчас?
— Ты этого хочешь? — спросил он, глядя на нее снизу вверх.
Она кивнула.
— Идем.
Они вышли из дома и пошли по набережной. Они давно не ходили рядом и сейчас постоянно поглядывали друг на друга, будто пытались сравнить себя сегодняшних, с теми, кто шествовал по этому городку рука об руку почти десятилетие назад.
Агнесса смотрела на океан: половина его, та, что ближе к темно-красному горизонту, была в сплошной золотистой ряби; возле берега же вода имела смешанный сине-зелено-багровый цвет; отблески солнца здесь сияли как серебро — казалось, большие рыбы плещутся в волнах, переливаясь чешуйчатыми боками. Агнесса поднимала взгляд к небесам: пурпурный оттенок смешивался с багровым, а дальше постепенно переходил в желтовато-розовый, потом переливался в перламутровый, цвета чайных роз, аромат которых разливался над набережной. Все золотилось кругом: окна, домов, паруса яхт, края облаков… Агнесса вспомнила о своей яхте, на которой провела все прошлое лето, — те времена вспоминались сейчас, как сон, прекрасный и далекий.
«О, Орвил, Орвил, не нужно было идеализировать меня, ты меня слишком идеализировал! — думала Агнесса. — Вообще-то ты человек трезвомыслящий, но только если дело не касается меня, если мысли твои не обо мне! Если человек в центре придуманного им мира видит вдруг не яркий костер, а лишь голые угли, ему всегда становится очень больно. Я сама через это прошла. Ты забылся со мною в мире мнимого совершенства, мнимого, ибо невозможного. Я обманула, но не предала, а ты не понял, не поверил. Что ж… все равно, я одна виновата, тебя я не виню».
Они дошли до конца набережной и свернули на тропинку. Агнесса шла, как в тумане, двигалась, словно во сне; она ощущала сильную слабость, может быть, оттого, что много плакала днем. Джек молча взял ее за руку, и они стали подниматься наверх. Она не спрашивала, куда он ее ведет, и только ждала чего-то, чего — не знала сама, ибо дальнейшие события были непредсказуемы.
Потом они остановились. За спиной высилась отвесная стена, образующая на всей своей гигантской протяженности как бы узкую ступеньку, тропу, на которой они и стояли. Скала уходила далеко вниз, к воде. Агнесса узнала это место. Джек привел ее туда, где они признались друг другу в любви.