Если верно, что формула благодати: «Ты бы не искал Меня, если бы Я не был в тебе», [7]то можно сказать, что Бог уже открылся Унамуно в 1897 г., когда он оплакивал сына. Это горе отца, потерявшего сына, мужа, сострадающего горю жены – матери, потерявшей дитя, разбудило в нем трагическое чувство жизни, которое и было той страстью, что вела его по пути христианской веры и заставляла искать Бога. Страдание пробудило в нем жажду бессмертия и голод по Богу.
И Дон Кихот открылся ему не прежде, чем ему открылся живой христианский Бог, Бог живых, а не Бог мертвых, а Бог открылся ему не прежде, чем он воочию увидел смерть – смерть собственного сына.
Еще в эссе «Рыцарь Печального Образа» (1896) Унамуно говорил о том, что Дон Кихот это самый подлинный и глубокий символ испанской души. Эту мысль разделяли многие современники Унамуно, искавшие в образе Дон Кихота ключ к решению испанской проблемы. Одни видели в нем ошибку испанской истории, «бесплодный маразм» (Ортега-и-Гассет), другие – великий национальный миф, символ католической испанской монархии, рыцарей Бога, бьющихся против времени и всего мира, дабы утвердить веру в идеал, отходящий в прошлое (Рамиру Маэсту). Сразу же после поражения Испании в испано-американской войне Унамуно опубликовал эссе «Смерть Дон Кихоту! «, в которой высказывается в том смысле, что Испания должна выздороветь, отказавшись от безумных мечтаний о национальном величии, подобно тому как выздоровел от своего помешательства на рыцарских романах и раскаялся в своих безумствах Дон Кихот, став снова Алонсо Киханой – здравомыслящим человеком и добрым христианином: «Испания, рыцарская историческая Испания должна, как Дон Кихот, возродиться в вечном идальго Алонсо Добром, в испанском народе, который живет под историей, в большинстве своем не замечая ее, к своему благу. Да, умереть как нация и жить как народ». [8]А в 1906 г. выходит в свет эссе «Путь ко Гробу Дон Кихота», в котором Унамуно жаждет воскресения уже не Алонсо Доброго, но самого Безумного Рыцаря Дон Кихота и объявляет войну всем, кто предпочел бы, чтобы он мирно спал в своей могиле, а не разъезжал бы по Испании. «…Я полагаю, – пишет он, – что стоило бы попробовать предпринять священный крестовый поход для освобождения Гроба Дон Кихота из-под власти бакалавров, священников, цирюльников, герцогов и каноников… дабы отвоевать Гроб Рыцаря Безумств у завладевших им вассалов Благоразумия. Естественно, они станут защищать свой беззаконный захват, тщась с помощью множества испытаннейших доводов разума доказать, что право на охрану святыни и поддержание ее в порядке принадлежит им. Ведь они охраняют ее для того, чтобы Рыцарь не восстал из мертвых. Отвечать на их благоразумные доказательства следует руганью, градом камней, яростным криком, ударами копий. Только не пускайся сам доводить что-то до их разумения – они обрушат на тебя столько наиразумнейших своих доводов, что ты пропал». [9]Начало этому крестовому походу положила книга «Жизнь Дон Кихота и Санчо по Мигелю де Сервантесу Сааведра, объясненная и комментированная Мигелем де Унамуно» (1905 г.).
Унамуно вступает в бой с буквоедами-эрудитами (специалистами – сервантесоведами) и со всеми, для кого Дон Кихот – не более, чем литературный персонаж или мертвая идея, со всеми, кто не верит в его реальность.Унамуно возвещает нам о том, что Дон Кихот не менее реален, чем Сервантес. Но что значит быть реальным? «Человек наиболее реальный, relis,наиболее действующий, res,наиболее материальный, то есть человек как активное побудительное начало – ведь существует только то, что активно действует, – это тот, кто желает быть или желает не быть, то есть творец. – пишет он в Прологе к «Трем назидательным новеллам». – Только тот человек, которого мы могли бы назвать, пользуясь кантианской терминологией, ноуменальным, только носитель идеала и воли – идеи-воли или силы – должен жить в феноменальном, рациональном мире, в мире внешних проявлений, в мире так называемых реалистов. И он должен наяву пережить сон жизни, ибо жизнь есть сон». И далее он говорит: «В жизни Дон Кихота реальностью являются не ветряные мельницы, а великаны. Мельницы – это нечто феноменальное, кажущееся, а великаны – ноуменальное, вещественное. Только сон есть настоящая жизнь, реальность и творчество. Сама вера, согласно апостолу Павлу, есть осуществление грядущего, а чаяние грядущего и есть сон. И вместе с тем вера – источник реальности, потому что она есть жизнь. Верить – это значит творить». [10]Тот, кто в трагическом столкновении с феноменальной реальностью и вопреки всем доводам разума сражается за идеал, тот, кто верит и действует соответственно своей вере, обладает жизнью и реальностью, тогда как новоявленный «средний человек», «социальный атом» современной цивилизации, «человек массы», как назовет его Ортега-и-Гассет, «это обыденное существо, это подобие человека, которое бежит всего трагического», не является ни живым, ни реальным человеком. Таким образом Дон Кихот не только реален, но и показывает нам, что значит быть живым и реальным человеком. А это значит – жить так, чтобы заслужить бессмертие. И если Дон Кихот действительно бессмертен, то в этом кроется для нас великая надежда. Но в этом «если» состоит уже момент неуверенности. Философское рассуждение о том, что человеческая реальность это нечто большее, чем фактическое существование, может заставить нас усомниться в нашей реальности и почувствовать реальность не как факт, а как желанную цель, к коей нам подлежит стремиться. Но вопрос о том, действительно ли то, что заслуживает жизни, – будет жить, действительно ли то, чему нельзя умереть, – не умрет, выходит за границы возможностей философского разума. Это вопрос веры. Но верить в это необходимо, ибо в противном случае самая постановка вопроса о подлинной реальности не будет иметь никакого смысла.
Унамуно заново открывает Дон Кихота, вновь совершая с ним его странствие, восстанавливая последовательность событий, описанных в романе Сервантеса, но вкладывает в них новый смысл, зачастую в полемике с самим его автором, Сервантесом. «И я не знаю, отличается ли мой Дон Кихот от Дон Кихота Сервантеса; может быть, он остался тем же, но я открыл в его душе такие глубины, которых не открыл Сервантес, впервые открывший нам Дон Кихота». [11]В книге Унамуно эпизоды романа приобретают характер притчи, наподобие евангельских, и подвергаются символическому истолкованию. Их смысл в целом сводится к тому, что Рыцарь Безумств самою жизнью своею являет нам возможность такой нравственности, которая выше закона, «нравственности сердца, а не ума». То, что делает его таким смешным и одновременно величайшим и благороднейшим героем, – это то, что он живет и действует всегда только по велению сердца, по вере, даже если это идет вразрез с общепринятыми правилами и доводами разума.