Восемь детей рассыпались к сооружению гелиэкона, бессознательно надеясь выскользнуть оттуда. Склерос и Склерена не отставали, исступленно прижимая к груди младших. Один за другим пробрались они через узкий темный проход, поднялись по прямой лестнице, сообщавшейся с покоями их, наверху которой предстали Управда и Евстахия. Порывисто, тревожно вела эллинка славянина за руку. За ними Виглиница выступала, высокостатная, широкоплечая, с грудями молодой женщины, вздувавшимися под узорчатым прямоугольником, с волосами цвета медной яри, с пылкой игрою белого веснушчатого лица, с глазами животно–прекрасными, зажженными опасностью. Управда увенчан был плоским золотым обручем в самоцветных камнях, хранимом в деревянном ларе Святой Пречистой вместе с другими знаками Державства – наследием Великого Юстиниана. Облекся в пурпурную хламиду, голубой сагион, голубые порты голубого шелка и алые башмаки с золотыми орлятами. Величавой Августой казалась Евстахия с злато–серебряной лилией на плече, розоволикая, прозрачноокая, в изысканных неземных царственных одеждах, ровно ложившихся своей тяжелой тканью. Знаком лилии встретила она Склерену:
– Гибреас исповедал нас, прежде чем умереть под развалинами Святой Пречистой, Умрет Управда. Умрет со мною и Виглиница. Примите муку ты и супруг твой, и восемь чад твоих, ибо бессильно Добро победить здесь, в мире, Зло!
Она произнесла это звучным голосом, как бы изрекая уверенное приказание. Игумен приготовил ее, и наперекор природе, отвергающей смерть, наперекор голосу жизни, толкавшему ее на героическое сопротивление ради ребенка их, на котором уже давно сосредоточились ее политические чаяния, влечения ее возвышенного патриотизма – вняла она магнетическому влиянию необычного Гибреаса, отказываясь от державной власти, в надежде на завоевание которой сочетался род их, оба они шли на муку, втайне убежденные в плодоносности учения арийского, веруя, что настанет день, когда разрастутся мощные корни его, ныне истребляемые, и заглушат Зло, их терзающее.
Чтобы спасти обоих, или, по крайней мере, брата, последовала за ними Виглиница. И ринулась к Склерене.
– Спасайся, ни тебе, ни твоим не причинит зла войско Базилевса. Я бегу с братом моим Управдой, который должен сделаться Базилевсом, или же дитя его!
Эти слова услышал Управда и ответил:
– Тщетно спасаться, ибо Гибреас хочет, чтобы умерли мы все. Я покаялся. Без сомнения, так постановили Теос, Иисус и Приснодева, желавшие возрождения Империи Востока чрез племя наше и племя Евстахии. Смертью нашей оплодотворится Добро и победит впоследствии, – Добро, которое в будущем не допустит, чтобы разрушало Зло иконы, чтобы убивало оно Зеленых, врагов силы и могущества, ослепляло Базилевсов тайных, подобных мне, казнило Православных, повсюду проливало кровь, сеяло повсюду страх. Я мечтал об Империи, способной даровать блаженство и вечность жизни всем и каждому. Но сказано, что царствие это не от мира сего. Если Евстахия достанется в руки воинов, они осквернят ее, ибо не сможет ее от них вырвать Константин V, который ослепил меня. И они открыли бы чрево ее, чтобы извлечь из него нашего ребенка. Подобно мне, умрет Евстахия, избегая казни, – умрет под развалинами церкви, из которой нам отрезано спасение.
Гибреас поделился с ним предвидением лютой муки, – исторжения зародыша, когда бросят в крови и грязи ребенка, которого она вскоре родила бы на свет. Долго размышлял игумен о кровавых неистовствах, которые единым ударом могут пресечь заговор. Сначала, соединив браком правнука Юстинианова с правнучкой Феодосия, он определил поселиться им во Дворце у Лихоса. Засим, страшась, что узнают о материнстве Евстахии окружающие Константина V, он вновь скрыл ее с отроком под сенью Святой Пречистой. За стенами ее лишь одни опасности. Попытаться бежать обоим им куда–нибудь далеко за пределы Империи? Но на бегство потребовались бы месяцы и годы. При том же везде есть Голубые, Иконоборцы, растленные Помазанники, воины, сановники, – как в Византии вечные слуги преступления. Уповать на гремучий огонь, столь таинственно исследуемый? Но он не мог и долго не сможет отыскать его сил, хотя бы отчасти совокупить их сочетанием трех субстанций, превращенных в порошок. Не лучше ли ожидать в монастырском убежище и спокойно встретить смерть, если убежище это разрушат. Зеленые и Православные слишком раздавлены для нового восстания. В далекости города плачут многие пред нарфексами храмов и монастырей. Многие воздевают к небу руки. Многие поют псалмы и, бия себя руками в грудь, сокрушаются другие. Густыми всходами кишат повсюду Голубые. Изрыгают на Святую Пречистую хулы Иконоборцы, и против нее устремлены все силы Империи, воинские и государственно–религиозные. И если неизбежна смерть, так почему ж не умереть… И сам покаялся пред ними, просил прощения, если умрут они хотя бы смертью святой и праведной, чрез которую вознесутся пред лицо Теоса, ко Иисусу и ко Приснодеве. Он повиновался учению монастырского храма, извечно блистающему на Влахернском холме в кельях обители, под сводами церкви, где четыре исполинских ангела светозарно трубили в золотые трубы, испуская упорные зовы к народам, с трудом пробуждавшимся из сна. В душах восторженных хранились семена учения о Добре. Обогащенный чтением книг, начертанных в седой древности, книг арийских, подобных тем, что читали сейчас Управда с Евстахией, книг, преисполненных предвидения, вдохновения, глубокого просветления душ, сочетал он с учением о Добре чарующую пленительную теорию о силах племен эллинского и славянского, предназначенных к возрождению Империи Востока. Позже присовокупил еще теорию искусств человеческих, продолжающих на земле жизнь или, иными словами, сеющих Добро через иконы, к которым возносится волнуемая духовность обоих племен, столь противоположных жестокой и холодной телесности Исаврии в лице Иконоборчества и растленности Помазанников, воплощающей Зло.