Однако «закат» античного капитализма не означает для М. Вебера «конца» истории Запада. «…Теперь, — пишет он, — в период, следующий за окончательным уничтожением города-государства всемирной военной монархией все более и более выступает на первый план одно явление, которое представляет собою, по-видимому, нечто совсем новое: сельское феодальное поместье (Grundherrschaft)»; плюс «колоны, прикрепленные к земле» (2, 51). Не возникает ли здесь впечатление, что автор «Аграрной истории Древнего мира» просто-напросто переворачивает традиционную со времен социально-философского просветительства, которому отдал дань и К. Маркс, схему исторического прогресса», поменяв местами на его лестнице «капитализм» и «феодализм»? Или здесь несколько завуалированное следование контовско-спенсеровской схеме перехода от «военных» обществ к «промышленным»? Судя по всему, М. Вебер не принял бы ни первого, ни второго варианта возможного истолкования его социологии истории уже по одному тому, что он решительно отвергал как прогрессизм, так и регрессизм с их одинаково однолинейным видением социально-исторического процесса. Не случайно он, говоря о том, что «сельское феодальное поместье» есть «нечто совсем новое», ставит перед этими словами дистанцирующее «по-видимому», которое существенным образом трансформирует смысл сказанного, подчеркивая уже в следующей фразе, что его возникновение лишь «кажется чем-то абсолютно новым» (там же). А в самом начале следующего абзаца утверждается, что «на самом деле» такого рода поместья «решительно никогда не переставали существовать. Только область их господства сузилась, и их универсальное значение со времен городской монархии (Burgenkonigtum) надолго чрезвычайно уменьшилось». Дело в том, что «абсолютно новым» это явление могло представляться лишь на фоне целой эпохи развития и процветания античных городов-государств средиземноморского побережья. Между тем в «обширных континентальных областях», где не было городов, «без сомнения всегда существовали феодальные поместья в более или менее развитом виде…» (Там же).
Как видим, вместо восходящей линии общественного прогресса, на которой за первобытным обществом следует рабовладельческое, за рабовладельческим — феодальное, за феодальным — капиталистическое, чтобы смениться социалистические или чем-то вроде того, веберовская социология истории предлагает нечто подобное не вполне упорядоченному волнообразному движению, в процессе которого некоторые «привилегированные» (скажем так) формы хозяйства всплывают вновь и вновь, — вспыхивая как огонь, «мерами возгорающийся и мерами затухающий» (если не задушаемый противодействующими силами социально-экономической инерции, в качестве каковой у М. Вебера чаще всего фигурирует именно бюрократия.) При этом, как он подчеркивает, вновь возвращаясь к этому мотиву в заключение своей книги, «…Пригнетение частной экономической инициативы бюрократией не есть специфическая особенность античного мира» (2, 389). Ибо вопрос стоит гораздо шире, глобальнее.
В целом же перед нами — «объемная» картина многолинейного процесса, который никак нельзя «вытянуть» в одну линию. «Линия жизни» античных городов-государств, с одной стороны, и «сельского феодализма» могли долгое время существовать независимо друг от друга, «пересекаясь» лишь время от времени. Но нет здесь и циклизма с его монотонной идеей «вечного возвращения одного и того же», которую пытался реанимировать Ф. Ницше. Скорее уж можно было бы говорить о «предвечной» возможности самореализации неких социально- и политико-экономических «прототипов» — они же «идеальные типы», — которые, «соприсутствуя как абстрактные возможности, реализуются в исторической действительности, понятой как уникальное сочетание («констелляция») неповторимых обстоятельств.
«Нечего и говорить, — пишет М. Вебер, завершая свое теоретико-методологическое Введение в «Аграрную историю Древнего мира», перечнем «идеальных типов», с помощью которых он предполагает как-то организовать, а тем самым и «рационализировать» колоссальный исторический материал, — что все изображенные здесь «типы»: «крестьянской общины», «полиса знатных», «бюрократического городацарства», «полиса гоплитов» и «гражданского полиса», «монархии, опирающейся на литургии» — редко существовали один возле другого или после другого в чистом виде. Эти «идеально-типические» понятия служат тут только тому, чтобы сообразно с ними классифицировать каждое отдельное государство, чтобы выяснить, приближается ли оно в большей или меньшей степени в данный момент, в общем или в каких-нибудь определенных отношениях, к тому или другому из этих типических понятий. Ибо реальные государства всем самым важным исторически, что составляет своеобразие каждого из них, конечно, являются живым протестом против всякой подобной упрощенной классификации» (2, 52–53).