Тем не менее он в своей привычной манере начинает свое обсуждение этого вопроса с его конкретизирующего уточнения: «…если мы видим в древности 1) возникновение городских промыслов с целью экспорта некоторых изделий, требующих высокоинтенсивной и высокой по качеству работы, 2) постоянную зависимость от подвоза хлеба издалека, 3) торговлю рабами, 4) сильное преобладание специфически торговых интересов в политике, то спрашивается: являются ли эти резкими толчками приливающие и отливающие «хроматистические» эпохи эпохами с «капиталистической» структурой?» (2, 15).
Но хотя М. Вебер оговаривается, что ответ на этот вопрос «зависит от определения понятия «капиталистический», для него самого «остается во всяком случае неоспоримым» одно: а именно то, что «…под «капиталом» всегда следует разуметь частнохозяйственный «приобретательский капитал» («Erwerbskapital)… следовательно, блага, которые служат цели приобретения «прибыли» в процессе обращения благ» (там же). А раз это так, то здесь «…во всяком случае необходимым условием является, чтобы производство имело своим базисом «меновое хозяйство» (verkehrswirtscgaftlichen Basis). Следовательно, с одной стороны продукты (по крайней мере отчасти) должны становиться предметами оборота. Но и, с другой стороны, средства производства должны были быть предметами оборота» (2, 15–16).
В этом пункте, где М. Вебер оперирует категориями, перекликающимися с марксистскими, особенно отчетливо выявляется методологическая противоположность марксовой политической экономики капитализма и веберовской социологии истории капитализма, а тем самым резче артикулируется теоретико-методологический фундамент этой последней. Прежде всего обращает на себя внимание резко выраженная «формализация» марксистского понимания капитализма. Вместо его истолкования в духе социологического реализма, углубляющегося в «субстанциальную сущность» этого всемирно-исторического явления, определяемого как единая и единственная «общественно-экономическая формация», представляющая собой раз и навсегда данную «ступень» на лестнице общечеловеческого Прогресса, мы получаем у М. Вебера номиналистическое и скорее функционалистское понятие «экономической формы», многократно встречавшейся в истории — реже на Востоке и чаще на Западе, причем в контексте самых разнообразных исторических эпох. (Хотя, как это ни парадоксально, авторы «Манифеста коммунистической партии» оказываются здесь гораздо большими номиналистами в своем определении «места» капиталистической «формации» в истории человечества, чем автор «Аграрной истории Древнего мира», полемически противопоставлявший единому и единственному в своем роде капитализму целый веер разнообразных «капитализмов», меняющих свое оперение в зависимости от исторических условий их возникновения.
Замыкание капитализма в рамки единой и единственной в своем роде исторической эпохи, отличающее марксистский подход к его пониманию, связано у авторов «Манифеста…» с традицией гегелевской диалектики, рассматривающей каждый культурно-исторический феномен как «тотальность», вырастающую из своего собственного первоначала (вспомним Марксов «товар», эту саморазвивающуюся «клеточку» капиталистического общества), «снимая» в себе, или просто ликвидируя, все «инородные» образования. По сравнению с марксистским монизмом философско-исторической конструкции «капитала», не допускавшего в пределах своей «тотальности» никаких капитал-«измов» (не случайно термин «капитализм» вообще отсутствовал в лексиконе самого К. Маркса, так что первым марксистам, и марксологам, и марксоведам» пришлось изобретать его), М. Вебер со своими различными «капитализмами» выглядит прямо-таки как плюралист и релятивист, сознательно подменяющий проблематику исторического генезиса и эволюции скрупулезной типологизацией.
Этот подход он демонстрирует уже при рассмотрении генезиса античного капитализма, отправляясь от бюхеровского понятия «ойкоса» как широко толкуемого «домашнего хозяйства». В качестве связующего звена между «ойкосом» и античным капитализмом М. Вебер выдвигает «вотчинное производство», существование которого, по его словам, «есть переходное явление», причем таящее в себе две возможности: переход «или от «ойкоса» к капитализму, или наоборот, к натуральному хозяйству» (2, 17). «…Это ведь, — поясняет он свою мысль, — всегда есть симптом относительной слабости капитала, в частности, слабости производственного капитала, которая находит свое выражение в перекладывании потребности в средствах производства на зависимые хозяйства ив устранении необходимости иметь 1) капитал на покупку инвентаря, 2) капитал или на покупку рабов, или на заработную плату — при помощи эксплуатации подневольного труда и (обыкновенно) объясняется (сравнительно) мало развитой интенсивностью хозяйственного оборота» (там же).