Этот план своеобразной "деэскалации" войны за счет Польши немедленно поддержали в Лондоне и Париже. Там еще надеялись на поворот событий. В полдень 2 сентября британский министр иностранных дел Галифакс отправил в Париж телеграмму: "Невозможно ожидать более чем очень ограниченное время, чтобы разрешить современную ситуацию. Было бы хорошо, чтобы мероприятия английского и французского правительств были бы в настоящее время идентичными"{115}.
В Польше к идее конференции отнеслись иначе. Вторжение уничтожило остатки иллюзий. Министр иностранных дел Бек, обанкротившийся со своим довоенным антисоветским политическим курсом, следующим образом ответил в 21 час. 30 мин. 1 сентября на предложение французского правительства о конференции: "Мы находимся вследствие неспровоцированного нападения в состоянии войны. Речь больше не идет о конференции, а о том, чтобы союзники совместным отпором сопротивлялись наступлению. Я вообще ни от кого не слышал чего-либо об итальянском плане"{116}.
Во второй половине дня 2 сентября собрался французский парламент. Выступление премьера Даладье дало понять, что Франция, если и объявит войну Германии, реально воевать против Германии не будет. Упор был сделан на необходимости обороны, а не перехода в наступление против Германии. "Геройство наших солдат может быть только подвигом защитника, а не завоевателя... Франция поднимается только тогда с таким порывом, когда она убеждена, что нужно сражаться за свою жизнь и за свою независимость"{117}.
Формальное решение парламента уполномочить правительство на ультиматум и на объявление войны не состоялось. Однако депутаты разрешили требуемый кредит в 80 млрд. фр. для военных мероприятий, что правительство расценило как получение полномочий принять окончательное решение{118}.
Колебания, связанные с надеждой на мирную конференцию, продолжались в Париже и Лондоне весь день 2 сентября. Этот свой прямой выигрыш Гитлер стремился использовать, быстрее продвигая войска в Польше, чтобы поставить западные державы перед фактом ее разгрома.
В 15 часов 2 сентября итальянский посол в Берлине Аттолико сообщил в Париж и Лондон: Гитлер не отвергает идеи конференции, но должен знать, означает ли английская и французская ноты от 1 сентября ультиматум. Если да, то переговоры станут невозможными (заметим, к этому времени немцы уже заняли "польский коридор", Данциг и глубоко вторглись в Южную Польшу).
Из обеих столиц последовал немедленный ответ. "Нота, переданная вчера вечером на Вильгельмштрассе, - сообщил Боннэ, - не носит никакого ультимативного характера... Что касается вступления Франции в войну, то лично я готов отложить его до середины дня 3 сентября"{119}. Чиано отмечал в дневнике, что сообщение о позиции Гитлера вызвало у Боннэ "самое большое удовлетворение"{120}. Более того, Боннэ в 16 часов вызвал по телефону Галифакса и сказал, что "окажется невозможным получить согласие Гитлера на конференцию, если будет требоваться предварительное очищение польских областей"{121}. Ради конференции Боннэ был готов на все. Но через час он получил сообщение английского правительства: "Британский кабинет... примет план конференции Муссолини только при одном условии, которое должно предшествовать его принятию. Немецкие войска должны быть немедленно выведены из польских областей. Британское правительство решило дать Гитлеру время сегодня до полуночи, чтобы вывести из Польши войска. По прошествии этого срока Великобритания откроет военные действия"{122}.
Ускорение решения английского правительства объявить войну объяснялось тем нажимом, который оно испытывало со стороны народа и ряда политических деятелей. Когда Чемберлен, сомневающийся в необходимости сказать последнее твердое слово, выступил вечером 2 сентября в палате общин, он встретил нарастающее возмущение многих представителей обеих партий.
Лейборист Дальтон сделал следующую запись в дневнике: "Эмери и Ральф Купер особенно раскраснелись и почти онемели от ярости. Казалось, что... данное нами полякам честное слово с намерением нарушается... Позже в кулуарах царило сильное волнение. При голосовании, как казалось, без фракционного принуждения Чемберлен и Саймон были бы провалены"{123}. Депутаты были, как впоследствии передавал Чемберлен французскому послу, настроены против Франции. "Ее обвиняли в скрытых намерениях уклониться от своих обязательств. Позже вину свалили на кабинет, который ответствен за честь британцев... Об итальянском предложении никто не хотел слушать. В нем видели ловушку, имевшую цель благоприятствовать продвижению немецких войск"{124}.
Правительству становилось ясно, что больше тянуть невозможно. После заседания палаты общин Чемберлен сообщил Даладье: "Намерение французов и дальше оттягивать объявление войны создает для английского правительства неподходящую ситуацию. Если французское правительство продолжает настаивать на сроке в 48 часов, начиная с полудня 3 сентября (т. е. до 5 сентября - дня, предложенного Муссолини для начала конференции. - Д. П.), то правительство (английское. - Д. П.) не сумеет удерживать здесь положение в нужном состоянии"{125}. Из ответа Даладье следовало, что он все еще рассчитывает на какой-то Мюнхен: "Еще можно надеяться на согласие Гитлера на конференцию, если западные державы согласились бы оттянуть вручение ультиматума до полудня 3 сентября"{126}. В то же время и Боннэ убеждал Галифакса в необходимости выждать: эвакуация больших городов не может быть закончена. Все железные дороги забиты туристами. Поезда будут штурмоваться людьми, так как все захотят покинуть большие города. В случае воздушного наступления имеется риск чрезвычайного кровопролития{127}.
Крайне угрожающее для правительства Чемберлена положение в стране и в парламенте не оставляло другого выхода, как покончить с игрой в мифическую конференцию и объявить войну, "даже если французское правительство не сделает это одновременно"{128}.
В 5 часов 3 сентября Галифакс поручил британскому послу в Берлине встретиться в 9 часов с Риббентропом для вручения ультиматума, "так как английское правительство не получило ответа на свою ноту от 1 сентября"{129}. Посол в Берлине Гендерсон вручал ультиматум Риббентропу в присутствии Гитлера и Геринга. Английский посол заявил: "Если сегодня, 3 сентября, до 11 часов утра по британскому летнему времени от немецкого правительства не будет получено удовлетворительного сообщения в вышеупомянутом смысле и если оно не будет доставлено правительству его величества в Лондон, то между обеими странами с указанного часа будет существовать состояние войны"{130}.
Переводчик германского министерства иностранных дел Шмидт, присутствовавший при этой сцене, вспоминает:
"Гитлер сидел за своим письменным столом, в то время как Риббентроп стоял несколько справа от него, у окна. Оба выглядели, как мне казалось, напряженными. Я остался в некотором отдалении от стола Гитлера и медленно переводил ему ультиматум британского правительства. Как окаменелый, сидел Гитлер и смотрел перед собой. Он сидел тихо... потом повернулся к Риббентропу, который продолжал стоять у окна. "Что теперь?" - спросил Гитлер своего министра иностранных дел с гневным блеском в глазах... Риббентроп ответил тихим голосом: "Я полагаю, что в следующие часы французы передадут нам аналогичный ультиматум". Господствовала мертвая тишина. Геринг повернулся ко мне и сказал: "Если мы проиграем эту войну, тогда... да хранит нас небо!""{131}.
Так ход событий вынудил Англию вступить в войну, о чем премьер-министр Чемберлен сообщил по радио в 11 часов 3 сентября. Курс предвоенной политики Великобритании закончился провалом. Гитлер напал на союзницу Англии - Польшу, и Англия оказалась перед необходимостью сделать последний шаг - не столько ради выполнения своих обязательств, сколько вследствие недопустимости еще одной капитуляции перед требованиями Берлина, которая привела бы к окончательному подрыву позиций Великобритании как мировой державы.