Как все дети, он любил общество. Только по вечерам, в сумерки, он охотно уединялся и задумчиво глядел на небо.
Удивительное явление: всякое живое существо, чем оно ближе к животному состоянию, тем сильнее ощущает грусть при наступлении вечера. Странная меланхолия овладевает как домашними, так и дикими животными. Азуб тоже не избегнул этого закона; как только последние лучи заходящего солнца задевали верхушки холмов, он становился молчаливым и, не делая ни малейшего движения, прислушивался с закрытыми глазами к дыханию ветерка в листве или следил за пролетавшими козодоями, тяжело рассекавшими воздух.
Состояние оцепенения продолжалось до наступления ночи. В остальное же время он избегал одиночества; даже без зова он всюду следовал за мной, как верная тень.
Дождливый сезон подходил к концу и солнце иногда показывалось на прояснившемся небе. Я мог снова приняться за свои энтомологические прогулки.
Азуб почти постоянно сопровождал меня. При отправлении в путь его всегда немного стесняло назойливое любопытство чернокожих, но в лесу он оживлялся. Густые чащи, колючие кустарники были для него привычной дорогой. В особенности любовался я его гибкостью и ловкостью на скалах; самый незначительный выступ давал ему возможность перепрыгнуть пропасть; и вдоль отвесных скал он двигался с такой же уверенностью, как и по ровной земле.
Все пресмыкающиеся внушали ему отвращение. Встреча с обыкновенной ящерицей или с безобидным ужом производила на него глубокое впечатление. Ни разу он не сдвинул с места камня, ни разу не залезал в кустарник, не убедившись предварительно в отсутствии там змеи, саламандры или скорпиона.
Эта осторожность не оставляла его и под моей кровлей. Молодой боа, ища защиты от дождя, забрался в нашу соломенную крышу. Мы не трогали его, так как он нас не стеснял и к тому же уничтожал пауков и ядовитых мокриц. Очень скоро он к нам привык и отзывался даже на имя «Агау» (длинный ремень). Я каждое утро приносил ему чашку молока; змея уже поджидала моего прихода и при виде меня торопливо спускалась по столбу, приветствуя меня тихим свистом.
Вначале Азуб приходил в ужас. При виде змеи он прыгал по комнате или взбирался на столбы веранды. Понемногу, однако, он успокоился и начал поближе рассматривать своего врага. Когда последний страх исчез, он осмелился даже подойти к нему и потрогать его концами пальцев, пока змея пила молоко. Боа доверчиво устремлял на него свои глаза и высовывал язык, на котором дрожали капли молока. «Агау», — бормотал Азуб, осторожно проводя рукой по его чешуе.
Да, как ни странно, но Азуб говорил. Был ли у него какой-нибудь язык, когда карлики привели его ко мне? Я склонен думать, что да, так как при разных обстоятельствах, желая выразить голод, гнев или просьбу, он прибегал к различным звукам. Но подобное явление замечено уже у различных животных высшего порядка, особенно у человекообразных обезьян, хотя язык Азуба и был богаче языка гориллы. Сам по себе факт не являлся исключительным, но возбуждала удивление та легкость, с какой он усвоил слова, наиболее часто употреблявшиеся в его присутствии. Через несколько недель он создал себе язык, конечно, далеко не совершенный, но достаточно ясный для того, чтобы заставить понять себя. Гласные в нем преобладали, так как ему было очень трудно произносить согласные; особенно ему не давались буквы «р» и «д». Его оборот речи очень страдал от этого недостатка. Азуб походил на запоздавших в своем развитии детей, гортань которых не повинуется им. Сможет ли он победить это затруднение? Его понятливость давала право надеяться на это. Но неожиданная катастрофа уничтожила эту надежду в несколько часов.
В роковой день мы вышли на рассвете, так как погода обещала быть хорошей. В полдень неожиданная буря прервала нашу прогулку. Мы находились в это время на плоскогорье высотой не менее 3000 метров. На таких высотах воздух всегда холоден, и дождь показался мне прямо ледяным. Спрятавшись под кустом мимозы, единственного растения, способного существовать на такой высоте, мы оба, дрожа от холода, ожидали конца ливня. Но небо темнело все больше и больше. Холодные туманы ползли по земле; и наконец море тумана поглотило нас. Надо было бежать как можно скорей из этой нездоровой полосы. Я подал знак и мы под ливнем двинулись обратно. Я шел быстро, одежда прилипала к моему телу. Азуб шел рядом со мной, покачиваясь вправо и влево под порывами ветра. Мы вернулись незадолго до наступления ночи. Я торопливо переоделся и пошел к Азубу. Когда я вошел, он сидел, положив руки на стол. Вокруг его глаз я заметил темные круги, которые меня очень обеспокоили. Я налил ему кофе, который успел простыть, прежде чем он его выпил. А между тем, кофе был его любимым напитком: он пил его, выпятив ковшиком нижнюю губу и наливая туда по несколько капель, которые глотал маленькими глотками, чтобы продлить удовольствие. Но в этот вечер он едва прикоснулся к кофе губами. Когда он поставил чашку на стол, пальцы его слегка дрожали. Чашка едва не упала. Он протянул руку, чтобы поддержать ее. Это слабое усилие, казалось, истощило его силы: рука его устало повисла. Он тяжело дышал. По телу пробегала сильная дрожь. Я поднялся и взял его на руки. Обвив мою шею руками, он позволил унести себя, как ребенка.