Несколько облаток хинина немного успокоили внезапную лихорадку. Уснул он довольно спокойно, но на следующий день приступ повторился, и, несмотря на все мои усилия, я не мог с ним справиться. Лежа на спине, покрытый одеялами до самого носа, Азуб долго боролся с мучившей его болезнью. Утром силы возвращались к нему. Он поднимался даже на некоторое время, старательно оправлял свою постель, встряхивая соломенную подстилку и укладывая поудобнее подушку. Вечером он снова впадал в оцепенение.
Чем быстрее приближался конец, тем больше он выказывал мне свою нежность. Когда я склонялся над его кроватью, он искал моей руки и сжимал в своей или тихонько ласкал ее пальцами. Его жалкий вид трогал меня до слез. На восьмой день он умер, прожив у меня шесть месяцев, умер в тот момент, когда закатилось солнце.
Теперь Азуб покоится в глубине сада. На его могиле я посадил гибиск. Недолговечны цветы этого кустарника: молочно-белые утром, бледно-розовые в полдень, ярко-гранатовые вечером, они осыпаются с наступлением ночи и один за другим роняют свои пурпурно-фиолетовые лепестки. Азуб так же рано расцвел, как эти цветы, и так же быстро отцвел, как они. Каждый вечер я подхожу к его могиле и, закрыв глаза, вдыхаю аромат этих цветов — смесь бензоя с миндалем. И мне кажется, что, растворенное в этих благоуханиях, вокруг меня реет живое воспоминание об Азубе!
III
ПИГМЕИ
Приближался сентябрь, но Абу-Гурун не показывался.
— Что я тебе говорил? — восклицал Сироко, многозначительно подымая палец.
Но однажды, после этих слов, глаза его в изумлении расширились. Далеко по дороге появилось движущееся облако, из которого мало-помалу вырисовывались неясные силуэты. Я узнал Абу-Гуруна, его развевающуюся одежду, высокий рост и прихрамывающую походку. Измученный долгой дорогой, он очень заметно волочил ногу.
Абу-Гурун сел рядом со мной и стряхнул пепел с папиросы. Его худые ноги были покрыты пылью, которую он смахнул полой своего бурнуса. Наконец, он заговорил, останавливаясь на каждом слове, чтобы перевести дыхание.
— Да пребывает с тобой Аллах! Вот и я с двумя товарищами. Этого зовут Серур, а того Несиб. Можешь на них рассчитывать, как на меня самого.
Сироко искоса бросил на них взгляд. Более высокий — Серур — походил на старого шакала. Нос, подбородок, скулы, ключицы выдавались из-под загорелой кожи, словно вымазанной черной смолой. Желтый тюрбан самоуверенно сидел на голове.
Несиб был меньше ростом, с бегающими глазами и мягким телом. Плохо свернутый тюрбан сползал на затылок. Пока Абу-Гурун говорил, Несиб вытирал себе лицо, держа между ногами толстую палку.
После краткого обмена мнениями, мы решили выступить через неделю.
Бангассу давал в мое распоряжение двенадцать носильщиков. Чтобы не перегружать их сверх меры, я взял с собой только немного белья, несколько коробок консервов и разную мелочь, предназначенную для обмена. К этому я прибавил еще барометр-анероид, термометр, микроскоп и несколько карманных компасов.
Сироко остался дома присматривать за коллекциями.
Понадобилось три дня, чтобы добраться до опушки огромного девственного леса. Мы неожиданно увидели его с вершины холма. Он развернулся перед нашими глазами, — широкий, как море, теряясь в бесконечной дали своими колышущимися косматыми гребнями. Молча, в нерешительности, прислушивались мы к его могучему голосу, долетавшему до нас.