Любовь расцвела нежданно, с ней произошел взрыв, она вышла из кокона детства стремительно и радостно, и она была нетерпелива. Ее крылышки трепетали, ей непременно нужно было взлететь, она бы сделала это в любом случае, и нельзя было позволить миру не заметить ее полета. Все, все, все обязаны были любоваться дивным созданием, протягивать к ней ладони, умолять прикоснуться к ним и испачкать пыльцой.
— У тебя хорошее настроение, — отметила Любовь. — Впервые за последние месяцы ты улыбаешься.
— Твоя мама была в молодости очень хороша собой, — неожиданно сообщил ей Юцер.
— Неужели? — насмешливо и отчужденно откликнулась Любовь.
София сняла ту самую дачу, которую обычно снимала Мали: деревянный домик в лесу у дороги на пляж, комната с верандой, с которой хорошо наблюдать за танцами белок в траве. Хозяйка дает обеды, обомшелый ворот колодца негромко скрипит, наматывая ржавую от едкой колодезной воды цепь, голубые сосны сонно шуршат слипшимися иглами, трава на лужайке густа и зелена, цветы на клумбах свежи и ярки.
Юцер побаивался, не слишком ли резко знакомые места напомнят Любови о матери, но девочка словно утопила эту часть памяти. Нежно расцеловала хозяйку, пани Ангелину, долго лизалась с овчаркой, постояла минут десять перед сосной, здороваясь с белками, провела рукой по головкам пионов и зашлепала крепкими подошвами по ступенькам, ведущим на веранду. Никакая тучка не затмила ее улыбки, и ничья тень не потушила радостного блеска глаз. Юцер вдохнул целебный воздух с облегчением, в котором юркнуло легкое разочарование. Он не хотел, чтобы дочь грустила, но ему бы хотелось, чтобы хотя бы на мгновение мысль о матери промелькнула в воздухе.
— На пляж, к морю, на пляж, — стала теребить его Любовь.
Юцер растерянно оглядел комнату и нераспакованные чемоданы. Обычно Мали немедленно отсылала их с Любовью к морю, а сама оставалась и налаживала быт. К их возвращению вещи уже находились в шкафах, ваза наполнялась цветами, плетеная корзинка — фруктами, а Мали излагала порядок дня, часы завтрака, обеда и ужина и прочие мелкие детали быта, которые следовало просто запомнить. Теперь это должен был сделать Юцер, который не представлял себе, как он должен все это решить и устроить.
Разложить вещи… только свои? Поговорить с хозяйкой об обедах, или о завтраках и ужинах тоже? А может, не договариваться с ней, а положиться на случай? Точные часы приема пищи вызовут постоянные трения с Любовью, те самые трения, которые так мешали нормальным отношениям девочки с матерью, а Любовь уже взрослая… почти взрослая… совсем взрослая.
— Пошли! — согласился Юцер.
Пляж их не разочаровал. Дул порывистый ветерок, закатное солнце танцевало на волнах, на мокром прибрежном песке шипела пена. Зная, что в предзакатный час по главной улице медленным поступательным шагом движется процессия фланеров, которая заполнит спуск к молу и мол, они пошли боковой улицей, спустились на пляж по узким деревянным сходням и пристроились на лавочке, с которой процессия была хорошо видна.
— Я плохо одета, — озабоченно прошептала Любовь. — Все старые платья малы. Я захватила несколько маминых платьев, ты не возражаешь?
— Нет, — погрустнел Юцер.
Он должен был подумать о том, что Любовь нужно приодеть. Как-то это вовсе вылетело из головы. Обычно к лету шились платья и обсуждались фасоны. Было бы нелепо заниматься этим сразу после похорон. Но как-то все это надо было устроить. Хорошо, что Любовь сама нашла выход.
— Может быть, в местном универмаге найдется что-нибудь подходящее для тебя, — шепнул Юцер.
Любовь состроила пренебрежительную гримаску. Теперь она заторопилась домой, примерять платья.
Говоря о нескольких материных платьях, захваченных в спешке, Любовь сильно преуменьшила свой подвиг. Она привезла с собой все летние наряды Мали и ни одного своего. Юцер напряженно разглядывал примеряемые дочерью платья и не узнавал их. Мали никогда не одевалась вызывающе. Она скрывалась за платьем, пряталась в него, ускользала от придирчивых взглядов под ворох складок, рюшей, вставок и накидок. На Любови же все эти наряды выглядели так, словно платье не больше, чем цветоножка, незаметная и неказистая, над которой возносится пышный и крикливо яркий нагой цветок. Покрой, призванный скрыть собой Малино тело, почему-то выдавливал из себя тело Любови, описывал его, показывал, выпячивал, выносил за скобки.
— Ты не можешь ходить в этих платьях, — испугался Юцер, — они… они… они явно не твои. Это видно. Это просто бросается в глаза.