— До вечера дождя не будет, — снова сказал Старый Джимми, глядя на Рамминса.
Рамминс пристально посмотрел на него в ответ, и в глазах его медленно загорались искорки гнева.
Все утро мы работали не останавливаясь — складывали сено в повозку, перевозили его через поле, кидали в медленно растущий стог, стоявший у ворот против заправочной станции. Мы слышали, как на юге гремит гром, то приближаясь к нам, то уходя в сторону. Потом он, похоже, снова возвращался и оставался где-то за холмами, время от времени громыхая. Поглядывая на небо, мы видели, как облака над головой движутся и меняют форму в круговороте воздушных потоков, но на земле было жарко, душно — ни дуновения. Мы работали медленно, вяло, рубахи были мокрые от пота, лица блестели.
Мы с Клодом работали рядом с Рамминсом на стоге, помогая формировать его, и я помню ту жару. Вокруг моего лица вились мухи, градом лился пот, и особенно хорошо я помню хмурое, суровое присутствие Рамминса рядом со мной, работавшего с отчаянной торопливостью, поглядывавшего на небо и кричавшего на людей, чтобы те спешили.
В полдень, несмотря на Рамминса, мы бросили работу, чтобы пообедать.
Мы с Клодом уселись возле изгороди вместе со Старым Джимми и Уилсоном — солдатом, приехавшим домой на побывку. Жара стояла такая, что много говорить не хотелось. У Старого Джимми была сумка, бывший противогазный ранец, и в ней тесно стояли шесть бутылок пива с торчавшими горлышками.
— Берите, — сказал он, протягивая каждому из нас по бутылке.
— Давай куплю одну, — предложил Клод, который отлично знал, что у того было очень мало денег.
— Бери так.
— Я бы хотел заплатить.
— Что за глупости? Пей.
Старый Джимми был очень хорошим человеком, добрым, с чистым розовым лицом, которое брил каждый день. Когда-то он работал плотником, но в семьдесят лет его заставили уйти на пенсию, а это было несколько лет назад. Тогда деревенский совет, видя, что он еще активен, поручил ему присматривать за только что построенной детской площадкой, чтобы в порядке были качели и прочее, а заодно он следил, как добрый сторожевой пес, за тем, чтобы никто из ребятишек не ударился и не слишком шалил.
Для старика это была хорошая работа, и, казалось, все довольны, — и так продолжалось до одной субботней ночи. В ту ночь Джимми напился и принялся расхаживать посередине Хай-стрит и распевать песни с такими завываниями, что люди вставали с постелей посмотреть, что такое происходит. На следующее утро его уволили со словами, что он никудышный человек и пьяница, которому нельзя доверить детишек на площадке.
Но тут произошла удивительная вещь. В первый же день после его отлучения — это был понедельник — ни один ребенок и близко не подошел к детской площадке.
То же самое было и на следующий день, и через день после этого.
Всю неделю качели и горка оставались без внимания. Ни один ребенок к ним не подходил. Вместо этого они пошли за Старым Джимми в поле, что за домом приходского священника, и стали играть в свои игры, а он за ними присматривал, и в результате у совета не оставалось другого выбора, как снова поручить старику его прежнюю работу.
Он работал и опять напивался, но никто ему больше и слова не говорил. Оставлял работу он только на несколько дней раз в год, во время заготовки сена. Старый Джимми всю свою жизнь любил заготавливать сено и не собирался пока расставаться с этой любовью.
— А ты хочешь? — спросил он, протягивая бутылку Уилсону, солдату.
— Нет, спасибо, у меня есть чай.
— Чай, говорят, хорош в жаркий день.
— Да. От пива мне спать хочется.
— Если хотите, — сказал я Старому Джимми, — мы сходим на заправку, и я сделаю вам пару вкусных бутербродов. Хотите?
— У нас тут и пива хватит. Одна бутылка пива, мой мальчик, питательнее двадцати бутербродов.
Он улыбнулся мне, обнажив бледно-розовые беззубые десны, но улыбка вышла приятная, и не было ничего отвратительного в том, что они обнажились.
Какое-то время мы сидели молча. Солдат доел свой хлеб с сыром и лег на землю, прикрыв лицо шапкой. Джимми выпил три бутылки пива и предложил последнюю Клоду и мне.
— Нет, спасибо.
— Нет, спасибо. Мне и одной хватит.
Старик пожал плечами, открутил пробку и, запрокинув голову, стал пить, вытянув губы, так что жидкость текла ровно, не булькая в горле. На нем была шапка, которая не имела ни цвета, ни формы, и, когда он закидывал голову, шапка не сваливалась.
— А что, Рамминс не собирается напоить эту старую клячу? — спросил он, опуская бутылку и глядя на большую распаренную ломовую лошадь, которая стояла между дышлами повозки.