— Дед у меня был хороший. Мать обругал, что она меня обидела, а мне бумагу купил, краски, карандаши разноцветные: “Рисуй, сказал, внук, вволю!”
— Хороший дед...
— Хороший, светлая ему память... Это от него я научился язык птиц и зверей понимать.
— А разве не каждый это умеет? — удивился Парамон.
— Ну, что ты! Конечно, не каждый, к сожалению. Один на миллион понимает, а, может, и один на два миллиона!... Пойдем, Парамон, в кузню. Пока печка сохнет, я тебе крючок на дверь сделаю, закрываться на ночь будешь.
Шарик в баньку, пока они убирались, не заходил, чтоб не мешать, а как про кузню услышал — первым туда побежал.
Они пришли — а Шарик уже у двери хвостом машет:
— Я и тут буду вас охранять!
— Охраняй, охраняй, милок! — дед ему сказал.
Кузня была рядом с домом старика, в сарае. Тут тоже, видно, никто давно не работал.
— Вот ответь мне на вопрос: что веселит сердце? — спросил старик у Парамона, одевая большой кожаный передник.
Парамон не знал.
— Мал ты ещё, потому и не знаешь. Работа сердце веселит...
Интересно было Парамону и как огонь в горне пылает, и как железный прут из твердого и черного становится красным и мягким, и как искры летят и гаснут, и как старик ловко молотом орудует “бух-дзинь! бух-дзинь!”
Старик схватил раскаленный крюк щипцами и — в ведро, чтоб охладился.
”Ш-ш-ш!” послышалось из ведра, и все паром заволокло.
Парамон попробовал молот поднять, которым старик орудовал, но даже сдвинуть его с места не смог.
— Сильный ты, дед, — с уважением сказал он.
— Не-е, сейчас уже сила не та... Скучаю я по работе кузнечной, Парамоша, привык я: сорок два года у горна отстоял. Много железа через мои руки прошло — поезда нагрузишь... Сколько, считай, железа загубил...
Парамон не понял, почему старик загрустил:
— Так уж и загубил? — не поверил он.
— А что ж, на куски ведь рубил, — улыбнулся старик, а потом прикрыл глаза худой рукой, чтоб огонь не слепил, и сказал: — Сколько всего сделал вот этими руками — поезда нагрузишь, Парамон, большие поезда!..
Парамон еще не знал, что это такое “поезда”, но догадывался — это непременно что-то очень тяжелое, огромное. А так как у него было только одно ухо и что в него влетало всё-всё Парамон запоминал, то он и это слово запомнил, чтоб потом узнать, что это такое.
Старик вытащил остывший крюк из ведра, вертел его щипцами и любовался:
— А теперь скажи мне, Парамон, — спросил он, — что радует глаз?
— Крюк, который ты, дед, выковал, — с почтением ответил Парамон.
— Возьми шире: радует глаз всякая красиво сделанная тобой вещь!
И тут вдруг Шарик отчаянно залаял.
— Прячься, — скомандовал кузнец, — чужой идет!
Парамон забрался под плетеное лукошко. Сквозь дыры между прутьями ему было всё видно. В кузницу вошла баба Кланя:
— Работаешь? — подозрительно огляделась она.
— Работаю.
— Лодырь работает и в воскресенье, — с осуждением сказала баба Кланя, и вдруг глаза ее любопытством заблестели: — А зачем тебе этот крюк? Заказал кто? А кто?
Старик пропустил вопрос мимо ушей, а Шарик зарычал на неё.
— Уйми собаку! — потребовала она и вдруг, вспомнив, со страхом спросила: — А что у тебя за рукастый зверь за пазухой был?
— Домовой, — весело посмотрел на неё кузнец.
— Домовых нынче нету!
— Нет? А рукастые звери есть?
— Рукастых зверей тоже нет, — растерялась баба Кланя. — Вот разве только обезьяны?!...
— Значит, это обезьяна была.
— Обезьяны у нас не водятся...
— Вы, Клавдия Егоровна, это точно знаете? — улыбнулся кузнец.
— Не дури меня — конечно, точно!
— Тогда, Клавдия Егоровна, тебе это просто померещилось. Могло тебе померещиться?
— Могло... — неуверенно сказала баба Кланя.
— Значит, так и есть. Ты за чем ко мне шла?
— Дождь был — крыша протекла. Починишь? — потребовала баба Кланя. — Внуки скоро на каникулы приедут. а в избе сырость...
— Сегодня я занят, завтра прийду, с утречка! — сказал кузнец, собирая инструменты и гася огонь в горне.
— Ну и глуп же ты, Савелий, я тебя всё обижаю да ругаю, а ты безотказный. Хоть бы деньги с меня стребовал!
Шарик зарычал на нее, а кузнец сказал:
— Не в деньгах счастье!.. Ладно, иди уж, недосуг мне сегодня — завтра жди...
Баба Кланя ушла, так и не узнав, зачем кузнец крюк делал, Шарик рычал ей вслед.
— Чего меня так твоя собака не любит? — уже с одуванчиковой поляны крикнула баба Кланя. — Посадил бы ты ее на цепь, а то укусит кого!
Шарик не выдержал и залился громким лаем. Старик попросил Шарика не ругаться: он же понимал, что Шарик не просто лает, а ругается на бабу Кланю предпоследними словами.