Люди «ловили пчел», не чувствуя вкуса их меда: он доставался внукам и правнукам. Могущество мысли раскрывалось мучительно долго, века и века требовались для того, чтобы никому не видная, невзрачная гусеница стала бабочкой, яркой, как солнце. В наш век могущество мысли получило фантастическое сгущение во времени. Самая «безумная идея» утром родилась, в полдень стала вещественной силой, вечером начала стареть…
И вот человек стоит у окна, всматривается в дождь, в поток непредсказуемых капель или размышляет о пчелах, разлетающихся из улья; он ищет и находит порядок в живой стихии, чтобы выразить его в формулах и уравнениях. Он очарованно улыбается сложности мира и расшифровывает эту сложность. И чувствует себя человеком, потому что мыслит и меняет мир… Над ним плывут облака, большие старые деревья отбрасывают тени к его ногам, не дай бог увидеть в них медведя или собаку: это банально — ты поглупел или устал. Мысль должна быть кинжально-остра, бесстрашна и быстронога, как Ахилл. Ведь это она лепит облик времени, планеты. И если понимать жизнь как игру — в высшем и новейшем смысле слова, — то лучшая стратегия в этой игре состоит в том, чтобы развивать мысль. Думать и думать. Ничего, что в одном старом добром романе утверждается: «Мыслить — это страдать», — можно мыслить и не страдая, если, отрешиться от «банальных чувств».
Размышляя о меде, которым живет сегодня мир, я время от времени раскрывал книги о теории игр. Может быть, потому, что даже в мысленном диалоге с моим собеседником мне хотелось быть полнее эрудированным.
В умной книге английского математика Дж. Д. Вильямса мое внимание задержали сухие строки:
«Теория игр дает ясные и определенные рекомендации относительно выбора поведения в сложной ситуации. Понятие об определенном способе действия, которого должны придерживаться люди, не относится к обязательствам, основанным на законе и этике. Скорее оно относится к своеобразной математической морали или по крайней мере к принципу бережливости, который утверждает, что главная цель игрока заключается в том, чтобы получить больший выигрыш перед лицом искусного противника, который преследует противоположную цель. Такова наша модель разумного поведения».
Математическая мораль. Странно, что Вильямс, по-видимому, не ощутил жестокой точности этого поразительного словосочетания.
Иногда вечерами, после работы, я рассказываю моей дочери разные волшебные истории: участвуют в них и герои книжек, и окружающие нас реальные люди. Бывают истории на вечер, на два, на пять… Выдумывая их, я не особенно забочусь о единстве стиля: Аладдин из «Тысячи и одной ночи» поднимается по обнаженным маршам лестницы соседней многоэтажной стройки, Снежная Королева играет злые шутки с нашим управдомом… Я уже заметил: самое главное — найти для истории точное место действия, насыщенную реалистическими подробностями обстановку — будь то большая стройка или наш зимний двор. Тогда история пойдет сама собой, покатится, как колесо с горы.
И вот однажды, решая, о чем бы рассказать дочери сегодня, я увидел мысленно тот город — город, который показался мне издали, из окна вагона, нарисованным рукой ребенка, низкую волнистую линию крыш ломали высокие дома: карандаш порывался все время вверх и падал. Еще он был похож, как и все города, созданные маленькими художниками, на стадо жирафов: трогательная попытка перенести странные очертания живого мира в мертвый, нестранный мир камня. И, мысленно увидев тот город, сначала издали, а затем и вблизи, в отчетливых крупных подробностях, я ощутил его как возможное место действия волшебной истории с новыми, еще неведомыми моей дочери героями… Возможность эта шевельнулась во мне и уступила место началу истории о странствиях доброго гнома по лесам Подмосковья.
Но через день я опять еще отчетливее увидел мысленно тот город, горбатую улочку, устланную желтым листом на дымном исполинском очерке нового химкомбинат та, и почувствовал, что мне уже от этого не уйти, что в городе, который в действительной жизни называется Нижнеустинском, должно совершиться что-то удивительное, большое.
Я работал: читал письма, дежурил, писал статьи, а образ города, в котором должно совершиться нечто небывалое, жил во мне в полную силу — утром над ним висело неслепящее солнце поздней осени, вечерами шли дожди и зажигались туманные огни, но история не складывалась, не начиналась… И я решил не торопить эту историю, пускай рождается медленно, сама собой. Я верил — она не может не родиться, потому что найдено точное место действия. И вера оправдывалась — все явственнее, все подробнее я понимал, о чем она будет повествовать: о вероятности чуда, о том, что возможны в жизни события, которые доказывают всю несостоятельность бесконечно малых чисел, характеризующих, с точки зрения математиков, вероятность чуда.