Две женщины, которым не дано ощутить покой до самого конца, да и пристал ли им покой? Их терзают угрызения совести за то, что они не сделали, хотя могли бы сделать, но в то же время они снисходительны к человеческим слабостям. Одни мгновения жизни сменяются другими, и обе пытаются увидеть их глазами стороннего наблюдателя. Как будто страдает кто-то другой, не они.
Нет, это не я,
Это кто-то другой страдает.
Они впускают в себя мир таким образом, чтобы оставалось место для надежды. Надежды среди безнадежья.
«Поэма без героя», посвященная погибшим во время Ленинградской блокады, которая писалась Ахматовой всю ее жизнь, становится теперь поэмой с героем – двадцатилетним мальчиком, отрекшимся от героев и сопровождающим другую Анну всю ее жизнь.
Апогеем истории становится момент, когда Анна Ахматова покидает зеркало и ступает в квартиру героини-рассказчицы. Там, как в зеркальном зале, где с одной стороны окна, а с другой – двери, на фоне ахматовской декорации из «Поэмы без героя», рождаются бесконечные отражения, все границы окончательно стираются, давно умершие любимые возвращаются и вселенский пульс превращает их правду в легенду.
I
В прогоревших дровах еще плясали огненные язычки. В тот вечер мне было особенно одиноко, и я зажгла камин, больше для компании, а не потому что мерзла. Октябрь подходил к концу, и погода без конца капризничала. Хотелось к морю. Войти в воду, поплыть перпендикулярно берегу и слиться с горизонтом. Вместо этого я сидела в квартире. Одна. Смотрела какие-то фильмы по кабельному телевидению, не досматривая ни одного до конца, пока не заболели глаза. Заканчивался тоскливый день, один из тех, что в последнее время случались все чаще.
Поднялась с дивана и направилась в ванную. Тогда-то и началось то, о чем я собираюсь рассказать ниже. Зажигать свет не имело смысла: коридор и без того освещался уличным фонарем. Перед входом в гостиную висело старое зеркало в резной дубовой раме. Я остановилась на минуту, чтобы поправить волосы, но не увидела в зеркале своего отражения. Из зазеркалья на меня смотрела другая женщина. Отражения остальных предметов оставались нормальными, немного мутными, но, по крайней мере, узнаваемыми. Мебель, фотографии на стенах, зеленые занавески. Я стала перемещаться параллельно зеркальной раме, щупать лицо. Нет, с лицом все было в порядке, вот только я не видела его в зеркале. Оглянулась. Никого. Наверное, на меня так подействовало многочасовое сидение перед экраном.
Не могу сказать, чтобы женщина в зеркале была на меня похожа, разве что глубокой посадкой глаз. Она тоже смотрела на меня, я бы сказала, с теплотой во взгляде, как на давнюю знакомую. Кого-то она мне безусловно напоминала, но я никак не могла понять кого. По большому счету, мне следовало испугаться, но по какой-то непонятной причине я оставалась совершенно спокойной. Разве что несколько ошарашенной.
Я зажгла свет и принялась рассматривать женщину в зеркале. Она тоже внимательно изучала меня, только без того изумления, которое мне с трудом удавалось скрыть. Женщина была высокой, с длинными черными волосами и белоснежным лицом и смотрела на меня большим серыми глазами.
Я узнала женщину в зеркале: это была Анна Ахматова, знакомая мне по бесчисленным фотографиям в книгах, в Интернете, по наброскам Модильяни, по запомненным навсегда стихам. Меня занимала трагичность ахматовской судьбы и то изящество, с которым неизбывная боль пронизывала строки поэтессы. Я много раз представляла ее стоящей в очереди перед тяжелыми воротами ленинградской тюрьмы вместе с родными других узников, чтобы передать сыну посылочку с хлебом и консервами, и вспоминала, как узнавшая Ахматову женщина прошептала ей на ухо посиневшими губами: «А это вы можете описать?»
«Не может быть, чтобы это были вы», – прошептала я непослушными губами.
Она улыбнулась и, как мне показалось, даже слегка наклонилась ко мне. Правой рукой женщина откинула со лба непослушную прядь волос.
«У меня всегда были любопытные отношения с зеркалами… Да и общаться мне легче с зазеркальными силами нежели с реальными людьми. Редко в каких моих стихах не появляются зеркала, и сама я с малых лет ощущала себя скорее отражением в зеркале, и иные реальности перетекали в мою через зеркала».
Ахматова говорила по-русски, на знакомом мне языке, выученном еще в молодости за шесть лет пребывания в ее стране. Голос поэтессы звучал именно так, как и в моих мыслях. Глубокий, без излишних перепадов, но с каким-то надломом в конце фразы, как будто рвался.