Вернувшись домой, я бросилась к зеркалу. Анна была там, на этот раз она сидела за письменным столом. Я показала ей конверт.
«Насколько я знаю, Анна, вы не любили переписываться».
Она подняла глаза и посмотрела на меня через толстые стекла очков. Ее седые волосы были собраны в пучок. Анна выглядела значительно старше меня, скорее ровесницей моей матери.
«Это не совсем так, – она чуть раздвинула сухие губы. – Если бы сохранились все мои письма, вы бы увидели, что их не так мало. Многие письма уничтожены, большинство из них я уничтожила сама. Например, мою переписку с Гумилевым».
Вдруг она изменилась. При воспоминании о первом муже глаза ее заблестели. Передо мной сидела совсем молоденькая девушка: любовь Гумилева, точно морской ветерок, освежила ее облик и стерла следы времени.
«Коля… он поджидал меня везде и повсюду: в библиотеке, на улице, в театре… Мы вместе решили уничтожить нашу переписку. Уже и не помню, что мы писали друг другу… Наверное, объяснялись в любви…»
Она поправила очки. Девушка исчезла. Взгляд снова стал задумчивым: обычно так смотрят усталые от времени люди.
«Кое-какие письма я попросила друзей вернуть мне и уничтожила сама. Некоторые опять же разорвали в клочки ревнивые жены…»
В глазах Анны блеснула озорная искорка и тут же погасла.
«На письма читателей я обычно не отвечала. Но не из-за равнодушия, а только чтобы их уберечь. Ну да ладно… Кое-какие все же письма остались…»
«А почему вы написали мне?» – я вернулась к первоначальному вопросу.
«Письмо писала не я. Этот конверт не от меня. Возможно, вас ждет сюрприз…»
Ее слова заставили меня вздрогнуть. Я аккуратно вскрыла конверт ножом и прочла длинный ряд фраз из своей последней книги. Вырванных фраз было около двадцати: они уложились под общим заголовком «Поздние мысли». Анонимное письмо с отрывками из моих «Поздних любовей». Понятия не имею, кто мог мне послать такое письмо. Поздние любови и поздние загадки…
«Женщины как мы, Анна, обречены на вечные загадки».
Анна улыбнулась мне.
«Сожгите письмо! – вдруг сказала она. – Я за свою жизнь сожгла тысячи конвертов: это священнодействие прекрасное и мучительное. Но вам станет значительно легче».
Но я уже мяла конверт в руках.
«Мне так спокойно, так тепло с вами, Анна. Я хочу тоже что-то сделать для вас. Что-то другое, нежели написать очередную книгу о вашей жизни и поэзии. Можете оставаться у меня, сколько захотите. А если сможете покинуть зеркало, то давайте поедем на мой любимый остров. Как две близкие подруги. Поплаваем в синих водах Саронического залива. Вы знали, что воды здесь вовсе не серые, как воды вашего Балтийского моря?»
«Я никогда не видела вашего моря, но синий цвет всю жизнь ношу в душе. У меня ведь прабабушка из Севастополя… ну да вы всё и так знаете из моих биографий».
«Поплаваем в теплом море: две женщины, так любившие земные радости».
И радостно продолжила.
«Трудные времена, когда вы жили в тревожном ожидании и страхе, прошли, но никогда не знаешь…» – горячо продолжила я.
«Да, это так. Люди, сражающиеся за торжество правды, всегда на мушке».
«Сегодня все по-другому. Все-таки какая ни есть, но свобода…»
«Свобода… – поморщилась Анна. – То, что вы называете свободой, не более чем пауза между периодами насилия и страха. По крайней мере, таков закон для нашей страны. Мы, русские, странный народ».
«Когда я жила в вашей стране, то изумлялась, до чего часто звучит слово “мы”. Это “мы” слышится все время и в ваших стихах, как мне кажется, с несколько трагическим оттенком. Скорее похоронно, нежели гордо. Я права?»
«Я всегда надеялась на лучшее. Страдала от происходящего вокруг и старалась кричать, чтобы мой голос услышали повсюду. С малых лет я чувствовала дыхание смерти и вела с ней беседы задолго до того, как начала писать стихи. Даже до того, как научилась читать. Наверное, поэтому мое “мы” звучало без патриотического пафоса, несмотря на то что я никогда не отделяла себя от своих соотечественников. Непрекращающийся диалог со смертью не позволял мне найти равновесие между “я” и “мы”».
К смерти