На Черном море настроили укреплений, но это мало помогало усмирению черкесов. Крепости, города и вся Военно-Грузинская дорога постоянно находились на осадном положении. В Дагестане как будто все спокойно, но Николай подозревал в этом спокойствии зреющую бурю. Император снова оглянулся на Граббе и холодно спросил:
– Доколе?
Граббе начал догадываться, зачем его позвали.
Вдруг застучали каблуки, и в залу торопливо вошел Чернышев. В руках у него была красная папка с золоченым вензелем.
– Ваше императорское величество! – говорил Чернышев, не обращая внимания на Граббе.
– Во исполнение высочайшего повеления составлены проекты о новых назначениях.
– Дайте, – Николай требовательно протянул руку.
Чернышев достал из папки бумагу и с поклоном подал императору. Император уже не доверял ему, как раньше. Особенно после поездки на Кавказ. Протеже Чернышева привели дела края в совершенный хаос и мало что сделали для умиротворения горцев. Их кинжалы ставили под сомнение репутацию Николая как монарха всесильной державы. К тому же казна – не скатерть-самобранка, чтобы реки денег всякий раз исчезали в глухих ущельях Кавказа.
Император наскоро проглядел бумагу и несколько разочарованно отдал ее своему флигель-адъютанту.
– Изволите одобрить? – просил Чернышев.
– Возможно.
– Николай многозначительно взглянул на Чернышева и удалился со своей усыпанной орденами свитой, хотя сам, как и Граббе, носил только орден Святого Георгия, но выше классом.
Наконец, военный министр обратил внимание и на генерал-лейтенанта.
– Павел Христофорович! – расцвел он, обнимая Граббе.
– Несказанно рад вас видеть.
– Я тоже, граф, – пожал Граббе протянутую руку.
– Как добрались? Как драгоценная ваша супруга? Детки радуют?
– Благодарю, ваше сиятельство, – отвечал Граббе, не ожидавший такого участия.
– Все в полном здравии.
– Очень радс, очень радс, – сладко улыбался Чернышев.
– А то, знаете ли, Кавказ…
Александр Иванович Чернышев, генерал от кавалерии, был еще молодцеват. Он был бы совсем орел, если бы не предательские мешки под глазами – следствие дворцовых интриг и ночных похождений.
– Государь разгневан, – перешел к делу Чернышев.
– А монарший гнев – событие государственное, я бы даже сказал – политическое.
– Я, собственно, не совсем понимаю, – сказал Граббе.
– Верно, – согласился Чернышев.
– Не все могут понимать нашего государя. Но я объясню. Велено покончить с Шамилем, если не покорится.
– Давно пора, – кивнул Граббе.
– Шалит, как изволили выразиться их императорское величество.
– Дерзит! – поднял палец Чернышев.
– Так вот и нам дерзкий человек надобен, – со значением сказал Чернышев.
– Вы, Павел Христофорович.
– Я?
– Больше некому. Заступите на место Вельяминова… Достойное поприще, не правда ли?
В дружеское расположение к нему Чернышева Граббе не верил. Но воля императора – совсем иное дело. Он лихорадочно соображал, как ему теперь следует себя поставить, но Чернышев не давал ему сосредоточиться.
– Знали бы вы, любезный Павел Христофорович, каких трудов мне стоило убедить императора забыть прежние недоразумения…
Чернышев с большим удовольствием засадил бы Граббе на гауптвахту. Стоило лишь перетряхнуть дело декабристов, в котором всегда отыщется новый предлог. Но фрейлина наплела что-то императрице про письмо своей кузины, что-де Граббе мечется, как лев в клетке, и с прискорбием взирает на неумелые действия кавказских начальников. Император к супруге прислушался.
Чернышев пытался убедить императора, что Граббе – не та фигура: слишком прямолинеен. Но императору, вернувшемуся из поездки на Кавказ в дурном расположении духа, именно эта прямота Граббе и показалась необходимой для дела. Именно такой генерал, упрямый, с апломбом и непризнанием авторитетов, желанием выслужиться, был надобен против Шамиля. Перемены, произведенные императором на Кавказе, замены начальников и неудовольствие, выраженное им Генеральному штабу, дела не поправили. И, когда неожиданно скончался Вельяминов, император вспомнил о Граббе.