Взял Гестию за руку и зашагал к выходу из зала. Мом за его спиной задумчиво вперился в двузубец: попробовал поднять… мельком взглянул туда, где стояла Кора, и показалось: вздрогнул. Может, узнал пса?
Она невольно опустила ладонь на холку — погрузила в ядовитые туманы и во влажные лепестки асфоделей. Потом оказалось, что дворца вокруг нет, а есть только поляна где-то на окраине — заросшая бледно-золотистыми цветами и корявыми деревцами граната. Плоды падали, раскалывались, брызгая соком памяти — слишком алые…
Пес сидел совсем близко, глядел тоскливыми, ждущими глазами.
— Ты просто чудо, — сказала ему Персефона, вспомнив Гестию. Та вечно и всем говорила, что они просто чудо, и заливисто рассказывала, что «вот, у брата была такая коза, тоже чудо, только странное какое-то, она меня очень хотела забодать, но потом я достала медовых лепешек…». — Наверное, тебе бы понравились медовые лепешки. Жаль, у меня нет.
Пес глубоко вздохнул. Ткнулся носом в ладонь и начал выть — низко, раздирающе и жутко, будто высказывая накопившееся.
«Увы-ы-ы, увы-ы-ы-ы-ы», — жаловался пёс от всей собачьей души, и всё было понятно: с самого рождения никакого покоя, только и хотят нацепить шипастый ошейник, и все норовят сломать и выдрессировать, взгромоздиться на плечи…
Он очень ждал дома, пес. Ждал хозяина, которого выбрал. Который придет — и сделает дом. Только вот хозяин все не шел и не шел, а на его место сел другой, который, кажется, совсем даже и не хозяин. А еще есть эта, от нее хозяином пахнет, и наверное — она тоже его, только что ж теперь делать-то?!
— Ждать вместе, — сказала она ему. — Будем ждать вместе. Пока он придет. Хочешь?
И огромный дикий пес взвизгнул от радости и подпрыгнул, как почуявший добрую ладонь щенок.
И она проснулась.
Мечи звенели нестрашно и задорно. Железо вызвякивало упрямо: поживем еще — и упорно вырывало из сна. Прогоняло страшные воспоминания: она сначала падала, потом стояла на черном, выжженном поле, и из каменистой почвы проклевывались острия копий — всходы. Посеяли месть, обильно полили горечью и болью — проросла.
Персефона открыла глаза, устало повела по лицу ладонью. В комнате пахло молоком и яблоками и немножко — медом. Рядом, у изголовья, серебрился шлем невидимости — тек серебряными струями.
Напоминал.
Там был Зевс, — вспомнилось, но смутно. — Или нет, сначала был Аполлон. Танат вступился за нее, назвал царицей. Крикнул, чтобы она бежала — и она повернулась, шагнула, успела подумать только — не к матери, лучше к бабушке Гее, больше не к кому…
И ее рвануло, закружило и понесло, она не шла, дорога сама бежала к ней, тащила неведомо куда, и мир вокруг прорастал уродливыми изломами. Потом были Флегры — колыбель матери-Земли. Гиганты, их пляски у костров, и вопли жертв, и запах горелого мяса… И тусклые звезды пялились с неба равнодушно — будто глаза сотен потерявших разум старух. Не хотели сочувствовать ее блужданиям между острых камней. Не указывали путь, когда она пыталась сбежать. Не помогали звать на помощь.
Запах еще был. Донесся смутно, поманил за собой — и она увидела, как стелются по бывшим камням и разворачивают листья в ночном сумраке растения, коснулась их пальцами, спросила — а вы что тут делаете? Да вот, неуязвимость дарим, — ответили листья. Слышишь, такой же запах идет от костров? Мы там, в котлах. А скоро потечем по их жилам — по стеблям саженцев матушки-Геи.
Наверное, она тогда и закричала, когда осознала это. Вот только почему откликнулся Арес? Он же теперь ей не жених…
Потому что он его сын, — вкрадчиво шепнул голос мудрости. Он старший в семье, куда ты вошла — и он обязан тебя защищать.
Защитник, легок на помине, носился с женой по внутреннему двору, размахивая мечом. Персефона невольно вздрогнула: слишком похож. Голос вот только не тот: молодой, задорный:
— Что так медлишь нынче, жёнушка? Мудрых мыслей невпроворот?
— Так ведь приходится помедленнее — как иначе с тобой драться?
Второй голос… и не скажешь, что Афина. Звенит серебряным, полным колокольчиком — в такт звона мечей.
— Эй, что застыл? Все плачешь, что не попал к Афродите на свадьбу?
— А тебе, случайно, не Гефестова женитьба покоя не дает?
— Вот я и гляжу — не нарочно ли ты хромаешь? Решил Гефестом заделаться?
— А ты мечом тычешь, будто пальцем на новые благовония указываешь — не Афродиты ли образ примерить решила, Мудрая?
Дзынь-дзынь — это клинки. Дзынь-дзынь — колкие, нестрашные фразы. И волосы летят, развеваются на ветру, упрямые, черные, похожие чем-то, будто у брата и сестры…