Кем бы ни был в прошлом.
Она подошла тихо, будто боясь спугнуть. Коснулась броши, которую я так упорно и таскал на плече, хоть и не помнил, откуда она взялась.
— Я подарила ее тебе в тот день, — сказала тихо. — Ты помнишь? Помнишь, как я клялась, что буду ждать тебя, столько лет, сколько понадобится? Гранат… клятву…
— Нет, богиня. Стикс и Геката… думаю, это были они… дали мне выпить снадобье. Из вод Леты. Чтобы сберечь от безумия. Теперь я не помню.
Хороший у него был вкус. Ну, у этого, клятвопреступника. Я слыхал все эти песни о том, как его свергли с Олимпа (вроде бы, туда явился Ифит Морской, сыграл на кифаре так, что вся гора в одночасье на колени грохнулась, а потом с размаху выполнил пророчество — папашку пинками, с позором…). Так вот, в песнях говорилось, что царица богов Гера стала женой своего любовника — нового Владыки Олимпа (ненадолго Владыки — до того, как на трон сел Зевс). А этот, свергнутый, значит, когда-то успел обзавестись новой женой, еще и такой — глаз не оторвать. Глаза — два изумруда, медные кудри, губы стиснуты — сейчас в бой кинется… Тартар знает, что за мысли в голову лезут: смертному ли о богинях мечтать!
— Как тебя зовут теперь?
— Ойтис, — губы поползли в кривую ухмылку. — Никто.
— Хорошо, — сказала она вдруг равнодушно. — Я тоже забыла прежнее имя. Была — Кора. Стала Персефоной.
— Аэды поют — тебя похитил Аполлон. С Элевсина, где ты танцевала.
— Похитил… ненадолго. Потом я вернулась. Чтобы назвать своим мужем другого — на берегу Стикса, куда он шагнул после наших клятв.
А скотина он был, этот Кронид. Взять с девочки такую клятву перед тем, как в черные воды сигануть — затмение, что ли, на него нашло?
Хотя если на нее долго смотреть — и разум помутится, и дыхание остановится. И, вроде бы, лезет под веки закатное солнце: огни костров, и зеленый хитон бьется вокруг ног, плещут медные волосы в танце…
Кашель подступил неожиданно. Все сдерживался: неудобно же, перед богиней… А тут накатила изнутри распирающая грудь волна — не выдержал, зашелся в полную мощь, прикрывая рот ладонью и чувствуя, как внутри растут колючие иглы холода. Как будто этого мало было — разошлась, заныла поясница…
Потом повеяло нарциссовым теплом, коснулась спины горячая ладошка, погладила ссутуленные, сгорбленные плечи.
— Не надо, богиня, — выговорил с трудом. Встал, отошел к очагу. Отдышался. Зажмурился, подбирая слова — как сказать, что вместе с памятью Геката и Стикс окончательно убили того, его самого, потому что нет ничего важнее памяти. Что остался… Никто. Никого не осталось.
— Я ждала тебя. Помнишь, я говорила, что буду ждать тебя? И я тебя искала. А ты…
— Пас коз, скитался, учил мальчишку стрелять. Огород вот развел.
А теперь ответь себе самой, богиня — что ты делаешь в жилище у смертного огородника?
Вслух, конечно, не сказал — к чему. Да и она, кажется, услышала без слов — по глазам прочитала.
Усмехнулась, поднялась с грубо тесанной деревянной скамьи.
— Принадлежу тебе, что же еще. Место жены там, где ее муж.
Да. Есть, конечно, песни о том, что Афродита или Эос — то с охотниками, то с сыновьями басилевсов…
Но чтобы с огородником!
Спрашивается, и как ее переубедить? Упрямая, — подумалось почему-то с нежностью.
— Так посмотри на меня, богиня. На смертного по имени Ойтис. Разве ты искала и ждала меня?
Посмотри — у меня дрожат пальцы, и я не могу взять кружку не расплескав. У твоего мужа дрожали пальцы?
«Нет, — улыбнулись зеленые глаза. — Но, может, это от холода. Нужно просто согреть — смотри, я беру твои руки в мои ладони… нужно согреть, и все пройдет».
Так посмотри на мои волосы, богиня — они седы. Посмотри на морщины у глаз, на запавшие щеки. Разве твой муж был стариком?
«Нет, — шепнули алые губы. — Но это, наверное, просто зима. Изморозь прошла по волосам, морозные узоры — по коже. Смотри, я прижимаюсь губами к твоим щекам, и на них вспыхивает румянец — слабый, но все же…»
Слышишь — опять подступает кашель, богиня. Надрывный, терзающий. И ломота в суставах, и вечный, не отступающий холод, от которого мне не избавиться. Неужели твой муж вечно трясся от холода?
«Нет, — шепнули теплые руки, растирая плечи. — Но всем иногда бывает холодно. Даже земле. И тогда прихожу я, и земля оттаивает, потому что…»
Подожди, богиня. Загляни в мою память, богиня. Загляни в мою память — и ты увидишь выгрызенную дыру, Тартарскую безвозвратную черноту. У меня есть только три года — а прошлого нет совсем, ты понимаешь? Прошлого-его больше совсем нет, я о многом догадываюсь, но ничего не помню…