Исход разный — разве что.
— Как я понимаю — войск Климена здесь нет, — неторопливо проговорил Зевс.
— Ну, почему же, — отозвался Кифаред. — Они есть, отец. Просто за несколько десятков стадий отсюда. И не на том побережье.
— И ты полагаешь, что можешь истребить их самостоятельно?
Сребролукий рассмеялся — мелодично, будто кифара прозвенела.
— Не считай меня глупцом, отец. Я полагаю, что сумею с ним договориться. Как ты считаешь — будет благосклонен Климен Милостивый к тому, кто спас его войска? Кто сверг сумасшедшего тирана, который собирался его убить?
— Мой брат не знает, что такое милость.
— Но часто играет в нее. А в такое время, когда вот-вот война с Флеграми… союзниками не разбрасываются.
Ну, надо же, какая любовь к заговорам — и от кого научился в спину лупить, от дядюшки, что ли? Второй раз вот уже…
Второй раз неудачно.
С чем вору-Климену повезло, так это с детьми. Арес, Ифит… хоть бы одного такого. Может, нужно тщательнее выбирать женщин — не зря же он, Зевс, на Геру заглядывался.
Ты хотел выманить меня с Олимпа, сын? Узнал, что вернулся мой вороватый братец, бросился искать его милости и свергать меня, понимая, что иначе можно и головы лишиться. Выманил, отнял трезубец… даже, наверное, план составил: приблизиться к Климену, потом ударить в спину, когда будет момент…
Решил даже действовать без ненадежных союзников, как в тот раз.
Только вот всё не можешь перебороть искушение — покрасоваться. Поговорить. Историю создать.
Будь ты не Кифаредом, а только лучником, выстрелил бы мне в затылок, добил бы трезубцем — и победил бы. Грязно, низко. Но победил бы. Если чему меня и научил старший брат — бить по-настоящему и не болтая.
— И на что же Климену понадобится такой неудачник? Ты не смог удержать женщину, царство… провалил все свои заговоры.
Бешено блеснули глаза лучника и кифареда. Сжались пальцы на трезубце — вот, сейчас…
— Все ли, отец?
И незримый аэд затянул что-то о сыновьях, которые свергают отцов…
Лучше бы ты пел вместе с этим аэдом, сын. Был бы Кифаредом — не Стрелком. И тем более не метил бы в цари. Пел — а не задавал глупые вопросы.
Потому что у Владыки всегда есть ответ. У меня есть ответ.
Ответ на всё.
Простой ответ, который ложится в ладонь.
Кривой адамантовой ухмылкой.
Рукоятью древнего серпа с пояса.
СКАЗАНИЕ 11. О МНОГИХ БИТВАХ
Я иду — чтоб вернуть. Не вернуться, я знаю, что милость —
Просто звук, погремушка немого шута подле трона.
Я иду — защищать. Потому что такому учился.
Потому что я — мир. Потому что я — слово закона…
Память — бездонная кладовая. Свалено — своё и чужое, в полусне копаешься, ворошишь, разобраться пытаешься: моё? Чужое?
Кричащее небо — огонь кровавыми каплями медленно стремится сверху вниз, на землю, подальше от летящих скал…
Содрогается земля в судорогах упоения — под тяжестью Гигантов.
Жена с лицом, на котором — брезгливое отчуждение: «Не хочу от тебя детей».
Маленькая, хрупкая богиня распахивает объятия, сгорая: «Ухожу в людские очаги, брат!»
Этого не было, — надрываясь, кричу я. Влезаю в память, судорожно ворошу сваленное, выхватываю торопливо: нет, не было, не то, не мое… Обвиняюще швыряю в лицо тому, в отражениях: вот, смотри, у тебя все было неправильно.
Ага, — кивает тот, и щурится устало, и у него с пальцев капает окрашенный рассветным ихор. А у тебя — вернее некуда.
И швыряет в ответ. Обрывками, ошмётками моей памяти. Откуда мертво пялится отрубленная голова Посейдона. Там лежат безжизненные крылья Таната — раскинулись, рассыпались железными перьями… И тянут ко мне пальцы ледяные воды Стикса, обещая: хочешь исчезнуть?!
Он ничего не спрашивает — тот, который смотрится в воду и который не-я. Только смотрит вместе со мной. Но я все равно слышу невысказанный вопрос: а ты уверен, что вот это — правильно?!
— Я надеюсь на это, — отвечаю я, стиснув зубы — и напарываюсь на невеселую усмешку того, с Тартарской пустотой в глазах.
— Я ничего не знаю о надежде, — тихо звучит из глубин отражения. — Только то, что я убил её однажды.
— Ну так значит, у тебя всё еще и неправильно кончилось, — уверенно отвечаю я. —Потому что ты убил не ту.
И ухмылка того, в чёрных водах, оборачивается режущей ухмылкой отцовского Серпа.