Выбрав дорогу. Потому что «рано» — уже прошло.
А поздно настаёт прямо сейчас.
Показалось: вижу что-то привычное. Знакомое по снам или по видениям — в этих видениях мелькали молнии и Зевс радостно выкрикивал: «Это хороший знак!», и захлебывался за плечами крик: «Чем будешь бить, маленький Кронид?!»
А потом мы стояли все втроём — я и братья — над остатками нашей армии, и ветер неторопливо разносил серую пыль.
Или там было что-то другое, в этих видениях? Бессмертные над убитым будущим? Над телами на острове Коркира?
Неважно.
Мы стояли на том, что было когда-то Коркирой. Где когда-то было время. И наши армии.
Я — и те, кто сделал шаг вместе со мной. Афина и Арес. Танат и Гестия. Гера.
Коры не было — наверное, задержал Провидящий.
Может, понимал, что весна здесь не к месту.
Потому что никакому семени не подняться с этой почвы.
Пыль — мягкая, серая, жирными облачками взлетающая из-под ног.
В пыли разлеглись остовы кораблей — распластались повыгнившими скелетамидиковинных рыб. Лежат остатки союзнических войск — полуистлевший меч… позеленевший котел.
Щит — когда-то медный. Теперь — проросший мерзкой зелёной плесенью.
Цветущая Коркира — проплешина посреди тревожного моря.
Вода не шумит, не пытается лизать берег. Воде страшно попробовать серую пыль — яд обезумевшего времени.
И глухо молчат чайки — опасаются подавать голос там, где затихло время.
Замерло.
Отковалось в ядовитую гадину — лежит, щерится осколками клыков.
В обугленной, подрагивающей ладони того, кто…
— Здравствуй, — сказал он хрипло и будто через силу. — Здравствуй… брат.
Махайра рвалась из его ладони, приподнимала руку — обожженную до локтя и будто бы высохшую. Не махайра, нет. Серп Крона — воплощённая месть матери-Геи, выплавленная ею из самого себя.
Чистое небытие.
Чистая ненависть.
Такая же, как сейчас — в улыбке брата. Выгоревшей, страшной — и в глазах у него больше не серое, грозовое небо. Там — пепел, без конца и края, такой же, каким засыпано всё вокруг.
Пыль времени с отблесками адамантия.
Белые взблески в волосах — не молнии. Яростные, холодные блики — будто играет на самом острии клинка лунный свет.
И за плечами — косматой горой стоит мощь Олимпа. Небесный орёл распахнул крылья-тучи, вскинул голову, открыл клюв в клёкоте. Показалось было — в гордом.
Нет, в болезненном.
Орёл крыльями вцепился в плечи хозяина: держись! Не смей! Тащил назад — всей мощью Олимпа уравновешивал то, что у Владыки лежало в ладони.
Взбесившееся время.
— Я… удержал, — сказал Зевс. Ухмыльнулся — кривой улыбкой, похожей на щербатый оскал Серпа. Выжал — из искусанных губ: — Ты не смог бы. Ты бы… не смог. А я…
— Что ты сделал?! — прошептала Гестия. Бессильно сделала несколько шагов вперёд. — Что сделал, брат?!
Уведи её, — швырнул я Танату взглядом, чуть повернув голову. Уходите все, — это уже Афине, тоже без слов. Уведи мать, — это Аресу, потому что Гера потянулась за луком.
Потому что дело — не в том, что он уже сделал. Дело в том, что он ещё сделает.
Пусть он уверен — что удержал. Опьянён мнимой победой, одержим тем, что вот! Владыка! Настоящий! Мощь Олимпа — за плечами, Серп Крона — в руках!
Я вижу, как подрагивают на лезвии клинка дочерна обожжённые пальцы. Как обугливается край багряного владыческого гиматия. В смехе брата, в глазах брата, во всём — всё меньше самого Зевса, и всё больше той гадины, которая лежит в его ладони.
И под ногами всё яснее и радостнее начинает звучать: «Рано или поздно…»
Рано или поздно — тебя выжгут брат. И ты не удержишь.
— Что я сделал? — переспросил Зевс, улыбаясь кривой, не своей улыбкой. — Я… убил её… Его. Он думал — заберёт мой трезубец. Думал — это его Судьба… Судьба. Думал… задаст мне вопрос. А мать дала мне ответ. На всё ответ.
Ответ.
Лежит в пыли золотой лук — серебряная стрела одиноко подмигивает. Кифара — полуистлевшая, с порванными, торчащими во все стороны струнами. Струны, наверное, печалятся. Вспоминают любимца муз, и неудавшегося морского царя, и вечного аэда за его плечами.
От Аполлона не осталось пыли — вот следствие отцовского гнева. Попытки пойти против Владыки.
Попытки стать Клеймом Кронида и его Судьбой.
Радуйся, Зевс. Кажется, только что ты убил бессмертного.
— Я убил Судьбу, брат, — шепнул Зевс, то ли улыбаясь, то ли скалясь. Ненависть смотрела из его глаз всё яснее — выжигала страшнее махайры, которая нетерпеливо рвалась вперёд из истлевших уже до кости пальцев. — Мать сказала, что он может… кого угодно. Что угодно. Что я… что я удержу. И я смог.