Будто соткавшаяся из музыки — или из воды.
Не знаю, хотел ли ты меня теперь видеть, папа, — сказала музыка чуть виновато. Но я не мог не прийти. Думаю, ты это понимаешь лучше меня.
Я не сказал музыке в ответ ничего. Только взглянул — в бесконечное, бескрайнее море глаз (решимости — до краёв), где не плескалось ни капли страха.
И понял, что уговаривать бесполезно — ибо нельзя уговорить музыку и море. Легче переломить меч смерти во второй раз. Легче переписать Судьбу.
А Зевс смеялся. Непринуждённым, почти прежним смехом. Глядя на гибкого юношу напротив себя: мокрые кудри рассыпались по смуглым плечам, полощется гиматий цвета морской волны, в руках трепещет струнами кифара… Глядя на то, как изгибается кифара в руках юного музыканта — и делается луком.
Смеялся и качал головой укоризненно — мол, брат-брат, вот почему с тобой всегда всё так неправильно получается?! Я, понимаешь ли, свою Судьбу убил — я же тебе сказал! Вот оно лежит в пыли, Клеймо Кронида. Которое Аполлон. Вот остатки его кифары, вот — мое сбывшееся, обращенное в прах пророчество!
Так какого, спрашивается, сюда еще и этот мальчишка приперся, не по правилам играет?! Сказал бы ты ему…
Ага, покивал я, медленно отходя подальше, подальше. Ты вот ему сам — попробуй, скажи. Я уже его музыки наслушался. И вообще, не знаю, как там у тебя дела с детьми, братец, только вот мои — как на подбор упрямые.
И с правилами и пророчествами у них какие-то нелады. Даже и не знаю, в кого.
Надо отдать Зевсу должное — он попытался.
— Кифаред… — погрозил ему серпом. — Это не твоя судьба, Кифаред!
Музыкант (лучник?!) в ответ прищурился. И усмехнулся углом губ — знакомой такой усмешкой, у одного пастушка видал, на Крите ещё…
— Да, — сказал тихо. — Это моё решение.
И разжал пальцы.
Взвизгнуло испуганно и яростно древнее адамантовое лезвие: почему разжал?! Зачем пальцы?! Ты — лучник! Ты же должен сейчас — стрелу из колчана, потом на тетиву…
Чтобы мы успели ударить. Чтобы я успел…
Блеснула серебряным бликом молния — подарок пастушка нереиде в благодарность за ночи. Стрела, для которой не нужны луки и колчаны. Позови — явится.
Та самая, которую я оставил сыну.
Игрушечная стрелка — куда там произведению Циклопов против воплощённой мести матери-Геи! Лезвие заскрежетало-заусмехалось: сейчас… в пыль… как только столкновение…
Стрелка упала в пыль — не вынесла даже быть поблизости от небытия, заключённого в древний адамантий.
Потом щербатая усмешка замерла. Довольный скрежет захлебнулся.
И непобедимый Серп Времени полетел в пыль следом за молнией — вместе со сжимающей его дочерна истлевшей кистью.
Ифит целился не в махайру — в руку.
Змея кусает собственный хвост — вцепилась, не разорвать. Секунда кажется дольше жизни: успеваешь увидеть всё, услышать всё, всё почувствовать. Зевс — рот открыт в безмолвном, но истошном вопле боли и ярости. Ифит — полон решимости закончить, заслонить, защитить, и лук вновь выгибается, становясь кифарой, сейчас обрушится вслед музыка… и за стеклистым, изломанным маревом — будто жилы хрусталя — мечутся фигуры: одна, с золотистыми волосами, ломает руки — наверное, Гера…
Фигур сейчас не будет. И змеи — преграды, ловушки, которую невольно поставил Зевс — сейчас не будет, и острова Коркира, и много чего ещё…
Потому что в пыль летит ядовитая гадина, которую не удержали. Разъярённая. Настроенная только — жрать.
Обращать в прах, пыль, бездну.
Сейчас коснётся земли — резанёт наотмашь, чтобы — вся и всё…
И некому схватить ее за хвост.
Мгновение — чаша, до отказа налитая событиями. Вижу — как движется адамантовое щербатое лезвие вниз, как распахивает крылья гневный орёл в поднебесье, слышу — раскат грома, и хихиканье в Тартаре старой сволочи, давно не подававшей голос: «Его могу удержать только я, как тебе такое?!»
Мне такое — никак. Я тут вообще другим делом занят. Например — вытягиваю из воздуха легкий, серебристый шлем, пришедший на зов. Махом нахлобучиваю его на голову.
Ты хотел, чтобы я исчез, братец? Вот, пропадаю.
Хотел, чтобы я с Серпом Крона познакомился?
Вот и сведем знакомство.
Сводим.
Отчаянно и страшно. Пальцы невидимки — намертво вцепляются в истертую рукоять — ту самую, на которой только что истлели остатки пальцев Зевса. Она обжигает холодом, эта рукоять, и время вздыбливается и бесится: ты не можешь меня удержать, жалкий…