Но я держу — вцепляюсь и держу, рывком тащу взбешенное время на место, в предназначенные ему ножны, и цежу ему в отсутствующую рожу: «Я победил твоего прежнего господина, ясно тебе?!»
Время — водоворот, затягивает и тащит. Мелькает всё наперекосяк, вперемешку: взвивается медный вихрь волос Коры, и надрывается младенец в колыбельке — тебя свергнет сын — и смотрит мертвыми глазами отрубленная голова Посейдона. И фигура на остром уступе протягивает дрожащие руки, развеваются поседевшие волосы, крик летит в гневное небо.
Веки прикрыты, вот только они же невидимы — и время щемится под них, мелькает бесконечной вереницей образов — взвивается бич, полосуя спину Геры, рассыпаются под пальцами серебристые волосы Левки, и из выгоревшей до пепла земли Флегр до небес поднимаются новые всходы — Гиганты, идут — Олимп будто яблочки околачивать…
Прошлое свилось змеей — вокруг него обвивается будущее. Раскрывают пасти, кусают друг друга, вот-вот задушат кольцами затесавшееся между ними настоящее.
Настоящее: распахнувший гневные крылья орёл в поднебесье. Косматая мощь. И трезубец в руке Владыки Олимпа — второй руке, бестрепетной и твёрдой.
И воздух трепещет от хищного клёкота птицы, в котором — чистая ненависть.
Настоящее: тонкие пальцы на серебряных струнах, и бездонное море плещет из глаз, и музыка изливается на измученный берег, захлёстывает своего музыканта до колен, до щиколоток, поднимается выше самых высоких гор — и распахивает собственные крылья, и становится прочнее щита, летит — острее стрел.
И воздух дрожит от соприкосновения с любовью, которая затапливает берег вместо немого, безучастного, боязливого моря. Которая делается морем сама. Которая не умеет промахиваться, не умеет уклоняться, не умеет бежать.
Любовь и ненависть столкнулись в небесах.
Змея кусает собственный хвост. Мощь Олимпа — против песни. Старая мелодия «Я море… ты — скалы…» на новый лад: «Ты — море… я скалы… Ибо разве не разбивается ненависть о любовь? Разве не скалами мы становимся, когда нам есть, что защищать? Мне есть, что защищать, о Владыка Олимпа. Я выстою. Я… я удержу…»
Я удержу, — повторяю я невидимыми губами. И веду свой собственный бой — со взбесившимся временем, которое рвется и рвется из моих рук — обращать в прах.
И поток секунд обращается — ледяным холодом Стикса, но я только сжимаю ладонь крепче, вцепляюсь и прорастаю в древнюю рукоять всем своим… смыслом? Миром…
Прошлое встаёт из закромов памяти — неумолимое. Титаны, и кривая усмешка отца, и какой-то бунт во дворце, где я убивал в спину. Поддашься, дрогнешь пальцами — прошлое рухнет на землю, подомнёт тушей, и земля станет вечным прошлым — Хаосом без конца и края, когда не было ничего и никого…
Будущее движется навстречу — вот-вот головой небо заденет. Мстительное, грозное будущее с Флегр. Злобится, кричит: «Эй, плесень!!!» И стоит отпустить, упустить — и будущее наступит тут же: выжжет землю, откроет врата Тартара, отравит ядом мести, и будет — только мягкий серый прах, как здесь…
В почти задавленном настоящем.
Где Афина и Арес пытаются пробиться через стеклистое марево — сгущенное время — туда, где идёт бой… Где Убийца опустил руки — одну просто так, а вторую на плечо Гестии. «Нельзя вмешиваться». Правильно, правильно, Убийца, лучше не лезьте и скажите это стоящей на коленях Гере — нельзя вмешиваться, потому что это хуже, чем попасть между жерновами…
Потому что жерновов обычно — два. А здесь — три. Три боя.
Будущее схватилось с прошлым — желает перетереть в порошок настоящее.
Я схватился с Серпом Крона. Или может — за Серп Крона. Желаю… ничего не желаю. Просто держу, пока эта тварь пытается спалить меня изнутри.
Ненависть стоит против любви. У ненависти пока получается лучше — потому что крылья орла велики и могучи, потому что их потоки рассеивают, развеивают мелодии, и яростный клекот глушит серебристые звуки кифары… ненависти слишком много — выплёскивается во взгляде, в крике и травит, пачкает светлые волны музыки, которые поднимаются вокруг.
А пальцы кифареда — слабеют, вот-вот собьются, и гибкий музыкант едва стоит против ураганного ветра с неба. Очень трудно спорить с тем, кто по-настоящему считает себя Владыкой Олимпа — и кто вцепился в своё владычество, как один подземный царь сейчас — в Серп Крона.
Всё же море в ярости может иногда разбивать и топить скалы.
И потому юный кифаред выливает в воздух уже не музыку — просто самого себя, выплёскивает до края собственную сущность, и в переливчатый звон струн начинают просачиваться траурные ноты.