Я удержу, — слышится мне там. — Удержу, сколько надо. Слышишь, папа? Ты скажи ей, чтобы она меня простила. А я… а я удержу.
Я дам тебе время, папа.
Просто немного своего времени. Оно теперь тебе очень нужно.
Мне очень нужно время, сын Левки. Потому что то, которое у меня в руках — не желает подчиняться, и миги растягиваются в бесконечность ослепительной боли, и оно вопит: «Пусти, ничтожество, пусти!!», и старается хватануть клыками, ошалелое. И я чувствую, что скоро не будет невидимости, потому что трещины змеями расползаются по светлому металлу шлема. Потому что воплощению мести Матери-Геи очень хочется взять свою судьбу… нет, у чудовищ ее быть не может…
Значит, выполнить предназначение.
Уничтожать. Доказывать, что есть только — небытие, только адамантовые клыки, а остальное — прах. И под моими пальцами рыдает и смеется безумное Небо, лишенное плодородия: «Что ты сделала, моя жена, что ты сделала, неужели не понимаешь, что эта тварь может убить даже…»
Ты не понимала, — шепчу солёными от смертности губами в вихрь секунд. Той, которая ждет меня там, на Крите — яблоки морщинистыми руками по земле раскладывает. Ты не понимала — что за предназначение ты дала той твари, которую породила. А отец вот понял. Наверное, потому со мной заговорила та, из-за плеч, голоса которой я больше не услышу.
И мать поняла тоже. Просто вложила Серп не в ту руку.
Как это — не в ту руку, возмущается Серп под ладонью (и мне кажется — где-то я слышу жалобное взвизгивание чёрного пса, который тоже старается удержать время). В ту самую руку! В руку ненависти. В руку, которая нанесёт нужный удар — по тебе, потому что ты — ее любимчик, и все наконец станет правильно, наконец разомкнётся проклятый круг…
Змея, кусает собственный хвост — наверное, это больно…
Когда я смеюсь — змеяот изумления, начинает разжимать челюсти. И ядовитая гадина в пальцах — перестаёт извиваться и жалить роем раскалённых мгновений.
Ты не можешь хотеть того же, Кронид, — шипит слабо. — Ты же любимчик, щит, который она сковала, чтобы защититься… от него…
Защититься от меня.
Я не щит, — звучит в моем ответном смехе. Я лучник. Я учился не защищать: не промахиваться.
И как может быть ее щитом тот, у кого её теперь нет?!
Прошлое подкатывается под обожжённую ладонь — гладкое, холодное, твёрдое. То недавнее прошлое, в котором — истошный крик Мойр, и чей-то трещащий свиток…
И будущее в страхе бежит от такого прошлого, теряя по пути сандалии. Бежит — в неизвестность.
Я не любимчик, — шепчу я. У меня для этого слишком неправильно всё началось. И теперь вот я…
Я — это скалы? — спрашивает мелодия из настоящего. Оттуда, где любовь бьётся с ненавистью, переплетается с ней, как прошлое и будущее, и кажется, что они — одно…
Я — это море?
Я — это… ты?!
Одно.
Прошлое отступает — наверное, отлив начался. Уходит, тревожно оглядываясь, будущее: ну его, пожалуй, невидимку!
Рукоять не жжет больше ладонь: так, теплится виновато…
Наверное, это слишком страшное настоящее, чтобы его уничтожать.
Слишком… страшные… строки.
Я лежу на мягкой, серой пыли, опустошенный и выпитый до дна, сполна использовавший время, которое мне дали. Ладонь — стиснута, не разжимается на страшном оружии, непобедимом Серпе Крона — обычной махайре со странным предназначением.
Не могу разжать пальцы. Ибо мы — одно.
Вокруг гаснут последние всплески мелодии: я держал, сколько мог.
Прости меня, папа.
Я надеюсь, я дал тебе время.
Ты дал мне время, сын, — силюсь я ответить сквозь боль и невидимость, и всё пытаюсь рассмотреть тонкую фигуру музыканта, над которой вот-вот сомкнутся ураганные крылья орла — Мощь Олимпа. Ты дал мне время. Ты молодец. Ты удержал.
Только вот я не могу прийти к тебе на помощь, ибо это — не мое предназначение.
Ибо оружие, которое у меня в руке — предназначено только для одного.
А кроме него мне бить нечем.
Тихий, прощальный звон — это одна за другой рвутся серебряные струны. Шепчут на прощание: прости, прости, прости…
А Зевс Однорукий, Зевс Победитель, Зевс Владыка Неба — смеётся прежним смехом. Заливистым и ликующим.
Перед последним ударом по едва различимой за ураганными вихрями фигуре.
— Ну что, морской?! Теперь понял, что значит — гнев Владыки?! Чем будешь бить, морской?!
Трезубец рассекает воздух радостной вспышкой — высветляет лицо брата, полное упоения битвы. Озаряет лицо противника: бледное, строгое лицо кифареда с плотно стиснутыми губами — чёрные кудри летят по ветру, темнеют бирюзовые глаза — будто море в грозу…