Больше ничего различить нельзя.
Раньше из Тартара долетали крики. Задушенные проклятия. Обещания мести. Временами что-то, тяжко сопя, ворочалось внутри. Или, царапая небытие скрюченными пальцами, пыталось вырваться, проломиться — и тогда вступали стражи-Гекатонхейры, охраняющие вечную черную глотку. Глотку затыкали — в триста рук. Внутри ревело и бесновалось, а потом стихало…
Теперь вот и вовсе царит тишина. Обманчивая, вязкая, настороженная. Пропитанная ожиданием.
Встань за спиной у очередного бессмертного, взгляни глазами только его Ананки — и услышишь эту нехорошую тишину, и тихое сонное сипение из дворца Великой Нюкты, и недоуменное поскуливание брошенного кем-то пса…
Только из-за чьих плеч смотреть? Чьей Ананкой становиться? Ананка никогда не стояла за этой спиной. Ни за одной… из трёх спин.
Чудовищам Судьбы не положено — предназначение.
Поэтому Ананка скользит за другую спину. Той, чьи лёгкие шаги тревожат тишину. Чужеродно отдаются на тропе близ Тартара. Ананка шагает за плечо, по которому рассыпались золотистые локоны, и щурится, и пытается узнать: нимфа? Богиня? Какие-то незнакомые строки — наплывают, глушат… пожираются решимостью.
Но слова остаются — и Судьба легко вбирает в себя шепот, насмешливый и полный ложного почтения. Видит, как поблёскивают браслеты из кровавых камней и серебра — на шести запястьях.
— Не ошиблась ли ты миром, царица моря? Ты спустилась не в те глубины.
— Спустилась… в те, — небрежно отвечает царица.
— Тогда, может, встретила не ту?
— И здесь я не промахнулась.
— Да, — шелестит невеселый смешок. — Олимпийцы не любят промахиваться. Чего же ты хочешь, царица?
Мишень дразнит, уклоняется, уходит — три тела размываются, истекают таинственным туманом глаза под тремя вуалями. Но оперенные уверенностью слова летят беспощадно метко.
— Мне нужно убить саженцы Матери-Геи.
Смешок плавно ложится в черные, ледяные волны маленькой речки.
— У них крепкие корни. Пока они держатся ими за землю…
— Они не будут держаться. Их корни подточит морская вода. Но даже после этого…
— Да. Даже после этого…
Сливаются, переливаются голоса — где голос подземной чаровницы? Где — златоволосой богини олимпийской?
— Даже после этого их не взять богу. Лишь тому, кто отличен от него. Смертному. Или чудовищу.
— Неужто ты пришла искать лучников среди тварей стигийских болот? Поостерегись, царица морская — не все стигийские хорошо стреляют…
— Но хорошо стреляю — я.
Тартарская бездна нервно тянется поближе — желает насытиться звуками тихого, ядовитого смеха.
— Не возжелала ли ты стать чудовищем, Гера?
— Нет.
Молчание. За молчанием робко прячет свое лицо следующий вопрос. Следующий ответ — тоже тонет в молчании: чуть двинувшийся вниз подбородок. Да, Трехтелая, ты поняла верно.
И Ананка-Судьба хмурится за плечами Геры Олимпийской — что-то ей не помнятся такие строки.
Влажный смешок порхает над ледяными водами Амелета.
— Лисса говорила как-то — ты добра к ней. Даже хотела идти к тебе в служанки… почему бы это, царица морская? Мудрецы говорят — богу не стать смертным. Можно раздробить свою сущность, утопить ее в своей же стихии, можно принять облик смертного — но стать…
— Мудрецы много чего говорят. Зато мало что видят, даже у себя под носом. Я знаю одного бога, который стал смертным. Потом снова стал богом. Я знаю чудовище, которое наплевало на свою сущность. И стало богом. Мы все здесь оборотни. Все становимся тем, кем хотим стать.
Кровавые блики неспешно переползают по тонким пальцам чаровницы — отсветы от камней. Щурятся глаза под вуалями.
— Аид… нарушил клятву Стиксом и получил смертность как кару. Не собираешься ли ты окунуться в Стикс вслед за мужем?
— Я не могу ждать смертности девять лет. Мне она нужна сейчас.
Геката цокает языком, головами качает — ничего себе, запросы у олимпиек! Смертность ей… вынь да положь! Где, спрашивается, взять такой ценный товар?!
А златоволосая… кто она там? Нимфа? Богиня? Златоволосая отворачивается от пронизывающих взглядов из-под вуалей. Неспешно делает шаг к невинно журчащей маленькой, ледяной речке — притоку Стикса, берущему своё начало от ключа возле Тартара.
— Один морской как-то пел мне… — говорит, задумчиво вглядываясь в ядовитые воды. — О нимфе, которая шла вдоль ядовитой речки. Которой захотелось пить — и она погрузила в речку ладонь, и выпила. Песня была с печальным концом.