Только вот медноволосая царица, игриво улыбаясь, меняет судьбы местами. Раз-два — и наклоняется к жене смерти, кладет ей руку на плечо и шепчет:
— Да. У меня там муж. А муж и жена — единое целое. Как день и ночь. Хаос и Гармония. Смерть и жизнь.
Умолкает — а отзвуки голоса продолжают биться там, под древней глиной. Выстукивают — замирающим сердцем.
Лук… и стрела.
Зима и весна.
Судьба и…
Погасают отзвуки — словно испугавшись Ананки, которая пока еще жива и царствует в покое.
Которая шепчет — будто бы губами маленькой рыжеволосой богини.
— Я не понимаю…
— Иди, — отвечает ей царица подземного мира. — Иди, грей. Я тоже буду греть. По-своему.
И маленькая блаженная подчиняется несокрушимой воле в голосе у Персефоны. Торопится на Флегры, бросая на прощание через плечо пугливый взгляд. На пифос. Потом в огонь. Потом на Персефону.
Будто одно теперь предназначено для второго, и все вместе — для третьего. Будто можно — только и только так…
— Ты… думаешь, это твоя Судьба? Да?
Персефона не отвечает. Садится возле пифоса на стул, с которого незадолго до этого поднялся вещий, осмотрительный Япет. С усмешкой смотрит вслед Гестии, жене смерти.
А в очаг, на огонь, почему-то совсем не смотрит. Будто вовсе не собирается туда шагать.
Будто знает другой способ. Или другие строки.
Только пальцы выписывают что-то по испещренной трещинами глине сосуда — прощание? Нет, рисуют что-то наподобие едкой, страшной улыбки.
Или серпа.
Губы же шепчут совсем другое.
— Нет, я не думаю, что это моя Судьба. Я… надеюсь на иное.
И словно от этих слов трещины под пальцами царица подземной становятся всё шире, шире…
Вот только Ананка-Судьба не видит того, что открывается в этих трещинах.
У Ананки Судьбы больше нет времени. Она слепнет, отворачивается — и стремится прочь.
На Флегры. К своему любимчику.
Ананка не умеет улыбаться. Улыбка несёт в себе то, чего она не приемлет: обещание лучшего. Тепло, свет. Неуловимое обещание — всё будет хорошо…
Судьба, вращающая ось мира, сотканную из миллионов иных судеб, знающая всё о неотвратимости, точно осознаёт: хорошо уж никак не будет. Всё будет… как следует.
Потому она умеет усмехаться, ухмыляться, дарить насмешливые смешки из-за плеч — своим любимчикам. Заливаться зловещим хохотом, хихикать и хмыкать, фыркать и скалиться…
Улыбаются легкомысленные глупцы, у которых остается надежда.
Ананка же стремится надежду убить. Во всех и всегда.
Особенно — в тех, кого выбирает избранниками.
— Мне рассказать тебе сказку, маленький Тартарид?
Фыркнул. Прищурился чёрными глазами туда — на кострища, возле которых весело пировали братья над новой добычей. Откинулся спиной на холодный камень, как на трон, сделал разрешающий жест — послушаем…
— Вначале был только великий Хаос — бескрайний и всемогущий…
Старая, бесконечная сказка вьётся ровной, непрерывной нитью, выпрядаемой бережными пальцами. В ней беснуется Уран, свергнутый своим наследником. Крон — свергнутый своим наследником. И еще один — тоже свергнутый своим сыном, тоже пораженный безжалостным пророчеством…
— Как так получилось, а?
Губы остроскулого юноши складываются в улыбку — он отлично умеет улыбаться, не то что вечная собеседница…
— Что, маленький Тартарид?
— Его свергли — и он не в Тартаре. Он потерял трон — и не канул в забвение. Ты говорила — он Владыка?
— Был. Он был лучшим из Владык Олимпа, а теперь вот…
Голос Ананки обрывается — словно она не знает продолжения. Бог? Царь?! Чудовище?!
— Ты говоришь — он правит подземным миром. Он — замок для моего отца, который я должен отомкнуть.
В голосе — веселое предвкушение: чего уж легче! Притащится Владыка, ударит своим владычьим оружием — не подозревая о способности Гиганта впитать удар и обратить его против соперника, о способности бить самим соперником… чего уж проще!
— Да, маленький Тартарид. Но в нем всегда было больше. Больше Владыки. Больше смертного. Больше…
Осекается Ананка — ловя себя на тревоге в голосе. Непонятно — что и тревожит, колет мелкими иголочками. То ли это «больше», то ли воспоминание — оружие должно быть одно, верно ведь?! Как же он там дальше говорил, этот Кронид?
— Так почему ты не вмешалась?
Алкионей, Погибель Аида, задумчиво свивает и развивает черные кольца, которые заменяют ему ноги. Весело любуется упругими мускулами.
— Ты говорила — когда Крон стал копьем над миром, ты испугалась. И вмешалась. И с Ураном тоже. Почему тогда так медлила с ним?