Умирание. Олицетворение зимы.
Но за зимой — всегда приходит весна, и ей не бывает страшно.
Ананка хрипло, безумно расхохоталась, когда дверь открылась. Навстречу фигуре в зеленом хитоне, с горящими медью волосами. Навстречу взгляду весны, полному зелени.
— Не этой ли собрался меня заменить, невидимка?!
Я не смеялся.
Смотрел. Молчал.
И цена за победу казалась — непомерной.
Я знал, зачем она пришла. Знал — кто пришел в ее теле, и это знание тяжестью отдавалось на плечах. Медным вкусом — в горле.
И не выдержал все-таки — глянул в зеленые глаза, отыскал там, глубоко-глубоко ее-прежнюю. Спросил взглядом: неужели нельзя было иначе?!
И улыбка у нее на секунду стала знакомой: уж кто бы говорил… Прости, царь мой. Иначе было нельзя.
У ее ног из плесени тихо поднимались, покачиваясь, цветы. Подснежники. Ландыши. Дельфиниум. Нежные, светлые — раскрывали лепестки, душистым ковром покрывали слизкие плиты. Весна смотрела снизу вверх на поверженную судьбу — и несла во взгляде то, что несет каждому смертному, каждый год.
Только теперь этого было больше. Теперь это она была — вся она.
— Радуйся, сестра, — тихо обронила Элпис-Надежда.
В ушах отдался хриплый, иссушающий вой Ананки — и меч на полу истаял окончательно.
Вместе с ним истаял я, возвращаясь на Флегры.
За спиной раздался тихий, радостный смешок — и новая ось мира процвела ромашками.
ЭПИЛОГ
Мир дробится на пену из острых колючих стекляшек,
Мир сплетется в дерюгу и ляжет на плечи, как хлена.
Я вовне выхожу, растворяясь в туманах и пашнях,
И неважно, что здесь не рожать Гее тёплого хлеба.
Бог не может стать смертным, спасая кого-то, — падает тяжкая истина. А после — умереть и снова стать богом.
Так не бывает. Это неправильно.
Истины говорят чуть ворчливым, знакомым голосом — только вот опасаются звучать из-за плеч.
Да, — киваю я истине вновь и вновь, как старой знакомой. Наверное, не бывает. Этого не было записано в свитке Ананки.
Она не могла себе этого представить.
И потому умерла.
Бог не может принести себя в жертву, — не унимается истина. Это невозможно.
Ага, — старательно подтверждаю я, — кто в такое поверит, правда?
Судьба не могла поверить в эти строки.
И потому погибла.
Боги, — фырчит истина, не унимаясь, — боги не могут… не могут любить так. Чтобы за кого-то… ради чего-то… Они сражаются ради силы, славы, власти. И потому не сражаются насмерть.
Точно, — соглашаюсь я снова и снова. — Конечно, не могут.
Ананка-Неотвратимость не могла себе этого вообразить — и потому мертва.
Точно так же, как вы, истины.
Почему же это мы мертвые, — возмущаются истины и пытаются встать на цыпочки — чтобы звучать из теней, из воздуха, из снов. Слышишь?! Почему мы — мертвые?!
— Потому что здесь другая эпоха.
Истины стыдливо ойкают. Оглядываются по сторонам, бормоча: «А что, уже новая началась? А когда же это она успела…» И уносятся подальше — из снов, из теней, из воздуха.
Остается одна — в воде.
С лицом, похожим на моё — черные волосы с серебринкой текут на плечи, острота скул… пустота взгляда.
— У тебя всё началось правильно, — говорит эта пустота. — Ну и чем закончилось?
— У тебя всё началось неправильно, — гляжу в ответ я. — А закончилось ли вообще?
Скажи мне, моя черноглазая истина-двойник — что есть правильно, а что — нет? Правильно — это… лучше? Для кого? Для богов? Для Ананки?! Для мира?
Неправильно — это… невозможно? Не прописано? Не предсказано?
И не получается ли так, что и ты принял похожее решение в своем «неправильно» — и тоже убил…?
И не выходит ли так, что наши «правильно» и «неправильно» сливаются в единственный путь, прямой как стрела или меч смерти?
А если так — разве могло быть иначе?!
— Ты убил её, — сказала мать-Гея.
Хитон на ней был зелёным — будто весенняя трава. Вынырнула вот из искореженной плоти Флегр — взошла зачем-то. Наверное, весну учуяла.
Только вот лицо старушечье, губы дрожат…
— Да, — сказал я.
Больше не будет битв, — сказал я. Хватит великих схваток, ударов в спину и роковых пророчеств. Твоим сыновьям не нужно быть в Тартаре или умирать. Твоим внукам — тоже.