СКАЗАНИЕ 1. О ЗЛОБНЫХ ТВАРЯХ И РАЗГОВОРАХ ЗА ЯБЛОКАМИ
Амалфея! Амалфея!
Матерь — Дойная Коза!
У Идейской у пещеры
Ты скакала по скалам,
В тайнике горы лелея
Сына мощного небес.
— Тебе бы пошел меч, — сказали мне однажды.
Тот, кто сказал, давно получил по зубам. Как все, кто говорил: «Он — вылитый отец, и значит — между ними нет разницы».
Месяцы улыбаются мне серпами. Теми, которые я якобы мог взять вместо оружия.
Став при этом — как тот, иной. Чужой и чуждый.
Который упорно глядит на меня из отражений — почему мне вообще кажется, что он там мечник?!
Очень жаль, что отражению по зубам не дашь.
— Мне не идет меч, — говорю я ему нудно раз за разом. — Ни серп. Ни другой меч. Ты знаешь, почему. Я не ты.
Он смеется. Этот, который в отражениях. Кривая, вымученная улыбка — но я понимаю, что это смех.
С удовольствием бы пустил в свои отражения стрелу — только вот нечем. Этот, там, не зря смеется.
— Мне не идет меч, — говорю раз за разом. Чувствуя тяжесть справа на поясе.
Убедить себя получается, только если вспоминаю.
Коза была страшенная.
Здоровая, кудлатая, серая. С такой бородой — не то что козел, все сатиры местные обзавидуются. С полным колючек боевито задранным хвостом.
Желтые глаза горели непримиримой ненавистью ко всему живому.
Святой целью жизни этой твари являлось — сожрать все, что она видит и поднять на рога всё, что невозможно сожрать.
Адрастея и Идея стонали наперебой, когда хитрую тварь приходилось доить: «Что за тартарское отродье!» И поясняли, вздыхая: есть как будто в этой козе какая-то часть подземной крови. Будто бы вылезло какое-то чудовище из подземного мира на поверхность, огляделось, увидело козу…
А дальше нимфы не рассказывали. Мал, говорили, еще. Наслушаешься еще про чудовищ подземного мира.
— Кто ей хоть имя придумал? — спросил я как-то. Няньки переглянулись и закатили глаза. Потом Идея — нимфа бледная, хоронящаяся от загара и вечно озабоченная то цветом кожи, то прической — запричитала, что имена — они важны, и имя определяет суть, и вообще, пусть я хоть сюда уже не лезу, а то любопытный выискался.
Что правда то правда — поэтическое имя Амалфея[1] козе подходило, как мне — мое Климен. Вязло в зубах, отдавалось кислым: Климен, сын Крона. Может, потому я с такой радостью ухватился за это «Аид», в сердцах брошенное той же Идеей.
— Как тебя еще называть? — охала она, картинно прикладывая руку к груди после моего очередного побега. — Невидимкой — шасть, и нет его.
— А хорошее имя, — вполголоса откликнулась Адрастея от очага. — Может, дадут первобоги милость — будет невидимкой. Чтобы не заметил…
Кто не заметил — этого не назвала. Они не любили упоминать Крона, мои няньки, и говорить о том, что происходит там, вовне — не любили тоже. Так что я мог рассчитывать в основном на свои побеги — на себя, да на Амалфею.
С дикой тварью, кидающейся с рогами наголо на каждый шорох — любые прогулки не страшны.
— Его одного признает! — стонала Адрастея, пробежав пару кругов вокруг пещеры после попытки козу подоить. Амалфея, насмешливо тряся бородой, дожевывала клок, выдранный из подола нимфы. — И к чему такое чудище было как кормилицу оставлять…
Идея томно хмыкала, но сама доить не шла. Боялась. Только пересказывала легенду: когда нужно было найти кормилицу из коз, Звездоглазая Рея побоялась взять что-нибудь получше из стад своего мужа. Как бы вести о пропаже дойной козы не навели на след. Вот и взяла… это.
А я, тогда еще ростом по подбородок козе, смеялся, поднимался, шел доить сам. Меня она подпускала к себе после того, как младенцем я намотал на кулак ее бороду и попросту на ней повис.
Два скверных характера нашли друг друга.
Зачем мать нашла мне такую кормилицу — я понял, когда в первый раз махнул в лес и встретился с двумя каменными волками, которых тогда полно было на Крите.
Когда из кустов на предвкушавших обед волков ломанулось что-то мекающее — они поначалу было обрадовались. Недолго радовались, потом все больше скулили. Потом один и скулить-то перестал.
Может, мать знала, что на острове — и лесов, и хищников многовато, вот и нашла защитника получше туповатых куретов.
Может, она поняла, что сынка не удержат в пещере две нимфы, которые к нему приставлены после рождения.
Особенно если у сынка такое предназначение.