— Я ждала тебя…
— Я пришёл.
— Я ждала тебя, о Литос…
Шепот накатывает приливной волной. Делает алыми щёки. Стыдливость и скромность тонут в каплях коротких поцелуев, боязливо проглядывают, поднимают голову, бросают осторожные взгляды — будто дичь на охотника. Движения дичи пугливы, неловки, трепетны, скованны: что сделать? снять пеплос? Или нет, ответить на поцелуй? Или вот еще плечо оголить, или обнять его, или, или…
Движения охотника — плавны, уверенны: дичь от него не уйдет.
Охотник заставляет добычу повернуться, касается высокой прически под черепаховым гребнем, шепчет:
— Почему боишься?
— Ты первый у меня… я знаю — как должно быть, но не знаю, что делать.
— Это знаю я.
Не так много у меня было тех, кто учил этому знанию. Но Левка — пропавшая, не вернувшаяся, ушедшая Левка — она была, и та нимфочка… как ее, с черными волосами, пахнущими свежестью и сладостью — тоже была, еще почему-то обижалась, когда я сказал, что меня не тянет к ней вернуться. И несколько одиноких вдов, приветивших в своем доме Странника — и они тоже были, а учусь я быстро.
Нам с тобой хватит на двоих, Разумная.
— Мы поступим разумно, — шепчу я, и Метида успокаивается в моих руках, обмякает, отдается неизбежному, отбрасывает стеснение. Нимфы смеются, так, Разумная? Смеются и называют Покровительницей Дев — за то, что ты, зрелая богиня, дочь титанов, не завела мужа, не завела даже любовника… не знала мужчины.
Пусть подавятся своим смехом, а мы поступим разумно.
Волосы выскальзывают из высокой прически, медленно распускаются, развиваются, окутывают пока еще не обнаженные плечи, в свете факелов начинают отливать красным деревом, а тело — словно искупалось в волнах заката… два тела.
— Знаешь, чего я боюсь больше всего на свете? — шепчет Разумная, когда мои руки начинают высвобождать ее от одежд — словно очищая диковинный плод, подбираясь к его мякоти. — Страсти. Влюбленности. Любви. Ты видел Афродиту, рожденную из пены? Её стихия туманит разум, забирает, растворяет его в себе. Проклятое чувство, которое оглушает настолько, что становится невозможно думать. Которое противостоит разуму.
— Я видел, — шепчу я, рассыпая поцелуи по ее коже.
Она теперь гостит то у Зевса, то у Посейдона — оба хотят на ней жениться, не знаю, кого Киприда выберет. Наверное, ждет, когда на Олимпе появится царь, чтобы припасть уже к его коленям. Основательно так припасть, навеки. Подарить бездонную, ласковую, небесную синеву глаз, и золотистость волос, похожих на подсвеченные солнцем облака, наградить рассветным румянцем, поцелуями губ, горящих ярче заката…
— Я видел, — шепчу я и касаюсь Метиды словно лука, который вот-вот выгнется под моими руками. — Я видел, я устоял.
Не знаю, чьей женой она станет, Афродита. Зевса или Посейдона. Или кого-то из титанов — Эпиметей с нее глаз не спускал… Моей женой ей не бывать. Из-за того, что ее стихия туманит разум.
А мне предстоит очень много думать, когда я стану царем.
— Я не буду будить в тебе страсть, Метида, — шепчу я. — Не стану будить влюбленность.
Не страшись, я дам только то, чего ты хотела. Ласка будет не настолько горяча, чтобы ты вспыхнула. Наслаждение — не таким глубоким, чтобы ты утонула. Останется только благодарность к тому, который принял твое приглашение через столько лет — но с этим тебе придется разбираться уже самой.
— Мне прийти еще? — спросил я наутро.
Она торопливо подбирала волосы с плеч и уже опять была серьезной. «Кислая» — наименовала ее та черноволосая нимфочка, как ее. «Яблоки вкуснее с кислинкой, — сказал я ей тогда. — И червей в них меньше, сладкая моя».
— Не нужно. Иначе я могу воспылать страстью. Или влюбиться. Или… еще что-нибудь. Теперь ты возьмешь от меня оружие в дар, Литос?
Я пожал плечами. Набросил хитон, поманил лук со столика, куда бережно пристроил его вечером.
— У меня есть оружие. Какая-то мудрая богиня… я не помню, какая… сказала как-то, что оружие может быть — одно.
— Смотря что ты считаешь оружием, — пробормотала задумчиво. — Хорошо. Приходи, когда нужен будет совет. Или дар. Приходи, за моей благодарностью, Литос, потому что я не хочу быть тебе должна за эту ночь.
— Приду, — сказал я, помедлив.
Она завернулась в одежды. Прислушалась к чему-то в самой себе. Тихо улыбнулась.
— Помнишь, ты сказал мне, что придешь, когда станешь царем?
— Помню, — отозвался я, стоя на пороге ее дворца. — Ты поняла верно.
Я пришёл не так скоро — через двенадцать лет. Когда Менетий, Титий и Эрифальт всё-таки договорились и все-таки собрали войска.