Зрелый, непобедимый Владыка. А перед ним — толпа атлетов. Посоревноваться чего-то решили, дышат тяжело, локтями друг друга пихают в изумлении.
— Радуйтесь, — сказал я, когда тишина начала становиться льдом, трескаться и колоть острыми осколками. — Я пришел увидеть Состязание.
Кивнул на Тифона, источавшего густые клубы дыма — мол, а вот оно что получилось, кто ж знал, что Аиду Тихому придется поднимать голос.
— Давайте же продолжим…
Осекся, напоровшись на тишину. В ней плавало понимание. Признание.
Какое — продолжим, если победитель уже здесь?!
Братья опустили голову — оба. Тоже поняли. И тоже осознали — что осталось сказать.
Первой начала Гера. Опустилась на колени, припала губами к краю плаща.
— Ты спас меня. Спаситель… брат. Владыка…
— Владыка… — эхом откликнулась Стикс.
— Владыка, — шепнул Япет.
И — одна за одной начали склоняться головы, сгибаться — колени, шевелиться — губы, повторяя единое, слитное, вечное:
— Повелевай, Владыка.
— Повелевай, Владыка!
— Повелевай, Владыка…
От хмурых братьев, от титанов, от сестер, от лапифов, кентавров, сатиров, людей Золотого века и всех племен — один и тот же подарок единому царю, царю, которого любят все:
— Повелевай, Владыка!
И голосам из-за спины задумчиво и тихо вторила Судьба.
МОНОДИЯ. ТАНАТ
Разве моленья смягчат твою поступь, Танат?
Все же взываю: помедли с приходом сколь можно!
О, Непреклонный, свой выбор верши осторожно.
Дай ощутить моря жизни земной аромат.
Однажды он попытался отбросить свой меч. Сперва пытался переломить — но меч изрезал хозяину руки, а ломаться отказался. Так, будто у него не было воли сломать меч — и сломать себя.
Тогда он просто отбросил его в угол, выбросил сквозь зубы: «Хватит» — и вышел в другую комнату. Наивный глупец, поверивший, что можно отказаться от проклятия, которое вошло в кровь, проросло в перья, в кожу, в дыхание… с которым родился.
Он долго сидел в своем мегароне — юнец-смерть. Смотрел в холодный очаг, который слуги не могли зажечь — сколько ни старались. Ждал — кто знает, может, когда придёт пламя.
В слепой, безумной вере, что можно отвернуться, выбросить, забыть…
Потом прозвенела одна нить. Колоколом ударила другая. Прогрохотала третья.
Он закрывался руками, а нити трескались, лопались, бились, раскалывали его мир, а после он почувствовал ножницы Старухи-Атропос — сперва на крыльях, потом на себе, на всём себе. Кажется, он хрипел, когда незримые тупые лезвия вновь и вновь вспарывали ему горло, а он улыбался губами, на которых проступал ихор — улыбался потому, что мог сражаться.
Пока боль не отступила, оставив его наедине с бесконечной жаждой. Пока пламя изнутри не разрослось и поглотило его мир.
Пока он не пополз по плитам собственного дворца, извиваясь, нащупывая щербины плит дрожащими пальцами, желая только одного — коснуться стертой рукояти, заставить умолкнуть тварь, поселившуюся внутри, хоть ненадолго…
Об этом он не рассказывал никому. Но видения пришли после тех дней: выплывали из марева усталости, дразнились в водах Стикса.
Неясные, раздражающие своей расплывчатостью видения: какой-то бой, мальчишка крутит в руках клинок, щурит глаза… какая-то фигура под деревом над озером Амсанкта.
Две нити, идущие порознь, не задевающие друг друга. Серая нить — тусклая, холодная, нерушимая. Золотая нить — величественная, блестящая (как тут серую заметишь!)
Нити вязались в узел: нерушимый, твердый, как бывает у смертельных врагов.
А потом одна из них темнела.
— Бездарно дерешься, — говорил он себе, потому что не мог понять: которая из двух становилась чёрной.
Впору поверить было: это сон. Не имеющий смысла, навеянный близнецом-Гипносом, который любит пошутить.
Поверить мешало одно.
Чудовища снов видеть не умеют.
Меч свистнул скупо и делово. Указал нимфе, ужаленной каким-то ядовитым гадом, — всё, тебе туда, ко входу у мыса Тэнар. Подружки нимфы зарыдали хором, рассыпались птичьим плачем, насытили трауром воздух. И поплыло над травой неизменное, раздражающее:
— О Жестокосердный…
— О Неумолимый…
— О Железносердный…
От надсадного, страдающего вытья (шестой случай за сегодня среди видящих, что это на них мор какой-то напал) хотелось скорее уйти. Еще хотелось взять за горло какую-нибудь из этих… не ту дриаду, которая пискнула и от ужаса спряталась за дерево. Нет, эту, которая потрясает кулаками, царапает себе лицо и больше всех изощряется в эпитетах (у нее он и «приносящий горе» и «затмевающий день мраком крыльев»). Взять за горло, чтобы заткнулась. Подтянуть к себе и спросить — молча, глаза в глаза: «Что?! Что я должен был сделать? Сломать свой меч, чтобы ваша златокосая, или как ее там, и дальше плясала по лужкам? Почему вы не называете так мойр, которые перерезали её нить? Почему не плюете в сторону змеи, которая прервала её жизнь? Что вам всем нужно от меня — чтобы я отшвырнул меч и начал плясать вместе с вами?!»