Только кому какое дело — чего хочет смерть.
Танат Железносердный молча призвал к себе на ладонь взлетевшие золотистые пряди. Сжал, не пряча холодного взгляда от рыдающих нимф — что толку, через день снова песенки запоют… Развернулся, взмахнул прозвеневшими крыльями, не слушая — что там полетело ему вслед.
От этих правды всё равно не дождаться. Он знал — чего от него хотят на самом деле. Чтобы он шагнул в Тартар, навсегда истребив Смерть. Чтобы перечеркнул собственное рождение. Или, может, перерезал собственную нить в доме у Мойр — своим же мечом.
Страх и глупость — слишком часто одно и то же.
Страх толкал их на глупость. Страх смерти подсказывал, что от смерти легко избавиться. Запереть в Тартаре, заковать в цепи — и снова настанут бесконечные, сверкающие дни жизни. А Атропос Неотвратимая перестанет пощелкивать крошечными истертыми ножницами, перерезая нити.
Если бы Танат умел смеяться — он… наверное, все равно не смеялся бы. Глупость не забавляла — раздражала, не более того.
Как мельтешение под сводами спокойного до этого мира. Мельтешение, и шепотки: «Хи-хи, вот ужо на царя посмотрим, га!», и кровожадное предвкушение, разлитое в воздухе — ожидания.
Танат поморщился, входя во дворец. Теперь вот и в Эребе эта болезнь — просочилась, зараза, проползла, одно радует — безумие не так заметно.
Это началось не так давно, со Среднего Мира, который в конце концов обрел-таки нового царя (после идиотских стычек, мелких войн и Состязания, на которое Жестокосердному приходилось время от времени прилетать). Обрел — мудрого, всеми любимого спасителя, Климена Милосердного, Гостеприимного, Богатого, Стрелка и Тартар знает, как его там еще. Победитель Тифона взошёл на трон не так давно, а о его справедливости и милосердии уже поползли невероятные слухи, и видящие уже не раз грозили: Жестокосердный, ты здесь до поры до времени. Вот дойдут у нового царя до тебя руки — нет сомнений, что тогда и начнется настоящий Золотой Век.
Танат молчал и резал пряди или же резал словами: «Пусть доходят». Руки же у Милосердного, Мудрого и Гостеприимного тем временем явно были заняты чем-то другим. К примеру, заздравными чашами — пиры были пышными и не на один день, и не меньше сотни сатиров сошло на асфоделевые поля от обжорства. Позже руки нового царя занялись женой — подземные с упоением обсасывали подробности свадьбы с Герой, липли к Гипносу, который на свадьбе побывал гостем. Потом опять были пиры — в честь свадьбы, как иначе.
Теперь вот руки дотянулись до братьев.
— Ну, Зевсу и Посейдону хоть бабу не давай — только дай поправить, хоть немножечко, — закатывался младший. — Они вокруг Аида с того боя с Тифоном только что не плясали.
— Если он не даст им правления — они сами поднимут восстание, — мурлыкнула Геката в каком-то разговоре, который Танат и не хотел слышать.
Жестокосердный тогда подумал, что новый царь вскоре и братьев запихнет в Тартар. Как отца — к чему лишняя обуза?
Климен Мудрый был мудр как-то по-своему (или молва как всегда врала, и он просто был недальновиден). Как иначе объяснить то, что он решился поставить братьев наместниками. Что придумал этот жребий.
Что принял подарок.
Подарок кровожадно скалился — всеми пропастями. Облизывался кровавыми языками пламени, чавкал Стигийской трясиной, истекал вместо слюны вязкими, медленными водами Стикса.
Предвкушал.
Великая Нюкта предложила это новоявленному царьку — и Мудрый перестал быть Мудрым, согласился принять роковой дар, и не нашлось советника, который сказал бы заносчивому: «Бойся подземных, дары приносящих!»
А может, два братца слишком хотели иметь по своей вотчине — вот и решили разделить жребием: кому подземный мир, а кому водный.
Стикс позвали в судьи. Оставили остальных в предвкушении — Зевс или Посейдон?! Посейдон или Зевс?!