Даже Харон выпустил из себя сколько-то скрипучих смешков — показывая, что он-то выразит свое почтение новоявленному царю…
— Ты примешь приглашение.
Покрывало больше не шуршало. Но слова порхнули — и стиснули плечи холодными пальцами.
По молчанию, которое ударило вслед за этим, Танат понял, что Нюкта обращается не к Харону. И не к каждому в отдельности.
К нему. Потому и говорит, глядя в искрящуюся стену мегарона.
Вечный клинок скользнул из ножен, попросился в слова.
— С чего бы? — рубанул кратко.
— Потому что так велела я. Ты явишься на этот Жребий. Увидишь нового царя. И будешь пировать со всеми.
Эринии переглянулись и охнули. Гипнос залился дурным смехом:
— Главное — ты уж петь и плясать ему не вели, а то нам нового царя точно не дождаться!
Звездоглазая Нюкта откликнулась своему любимчику мягкой улыбкой. Жестом показала: всё, дорогие дети, вы можете идти, лететь…
— Зачем? — спросил он, когда остальные, посмеиваясь, покинули мегарон.
Сюда долетал храп отца — тихо, из-за стены. Непомерная туша Первомрака ворочалась в опочивальне — было слышно.
Видела дурные сны, наверное.
— Потому что новому царю следует знать, с кем он столкнулся. Потому что, если они решили звать всех, — мы приведем на этот пир самую мерзкую тварь, какая только есть в этом мире. Самое страшное чудовище из всех. Пусть знают.
— Так думают остальные. Забывая о том, что это ты предложила Кронидам править у нас.
Смешок отозвался тихому звону железных крыльев.
— Потому я посылаю тебя. У остальных слишком мало разума. Я хочу, чтобы ты испытал нового царя. Взглянул на него. И сказал — насколько он силён. Насколько умён. И насколько мы правы в выборе.
Храп за стеной зазвучал тише, словно то — бескрайнее, темное, собиралось проснуться.
— Почему ты сама не хочешь на него посмотреть?
В молчании шуршало покрывало. Не давало ответа. Шептало: «Пойдёшь. Сделаешь». Вкрадчиво, как южная ночь.
И еще что-то о ненависти к проклятому чудовищу, нарушившему порядок вещей в мире.
Танат не склонил головы. Ничего не сказал. Свел крылья, уходя из дворца Ночи.
Если ты сын Эреба и Нюкты — тебе очень непросто отказать родителям.
Правда позвали. Пухлая вестница с радужными крыльями перехватила на поверхности, сообщила с безопасного расстояния. Жестокосердный, не взглянув на нее, свистнул мечом над головой умершего воина — и вестница приняла это как ответ, проблеяла что-то, прыснула крыльями в небеса.
В урочный день он медлил. Мойры резали нити с остервенением: наверняка дочерей Ананки не позвали на пир. Два десятка стариков, сцепившиеся ревнивцы, двое утопленников, погибший охотник, мальчик, растерзанный собаками… Танат взмахивал мечом, не взглядывая на солнце — пусть себе Гелиос гонит коней! Шагал от хижины ко дворцу, от воплей к стонам — и думал: пусть режут. В Тартар пиршество, приказ матери и всех олимпийских царьков.
Смерть не ждут на пирах.
После полудня Мойры устали, Атропос отложила ножницы, и клинок запросился на пояс. Железносердный понял: пора. Шагнул в намеченное место быстро и скучно, не озаботившись сменить серое одеяние или надеть на волосы обруч побогаче.
Чудовище не сделать богом ни хитонами, ни улыбками — Белокрыл может не обольщаться.
Пир намечался на берегу моря.
Там на песке возвышались пиршественные шатры, больше похожие на дворцы — иззолоченные, раскрашенные. В пенных волнах мелькали тела нереид — те решили освежиться.
Под состязания расчистили площадку подальше от моря, ближе к укромной рощице — как будто этим еще мало состязаний… Шатры звенели музыкой — до отвращения разудалой, ликующей. Отовсюду несся запах еды — пиршество было в разгаре. Успели ли они вообще провести жребий? Впрочем, плевать.
Гам, песни, говор — долина кишела кострами и сатирами-лапифами-кентаврами-смертными. В шатры им ходу не было — не та знатность — но зато медового и яблочного вина было — хоть залейся, и на кострах жарились быки, бараны и гуси, и нимфы хихикали возле сатиров, кося глазами в сторону рощи, кентавры ржали и вздымались на дыбы, лоснящиеся от конского и человеческого пота, кто-то плясал, какой-то аэд отчаянно рвал глотку о победе над Тифоном…
Похоже было на битву. На несостоявшуюся битву — все против всех.
В ее разгаре.
Музыка и гомон глушили, вокруг сновали смертные, два-три раза на него налетели — и шарахнулись, где-то сгорела баранья ляжка, воздух пропах прогорклым жиром, и губы сами собой дернулись — сжались в брезгливой гримасе.