Она улыбнулась — слабо, устало и недоверчиво.
Золотой Век — место для пиров, для танцев, радости, счастья. Время детей и их игр.
Не время для страшных пророчеств.
Не время.
— За первенца! За продолжение славного рода Кронидов! Хей!
Чаши блеснули, взлетели к потолку, радостно звякнули — насытили воздух ароматом крепкой медовой браги. Брага хмелила немного — осознание хмелило больше: первенец, наследник…
Гукает в колыбельке, пока без имени. Я еще и на руках-то пока не держал, и не видел как следует — не дала решительная Деметра. Она с Гестией на пару выставила меня из гинекея: «Все, царь богов, иди заниматься мужским делом, пировать».
Пошел заниматься.
Здравницы и поздравления летят со всех сторон — не хмелят. Сколько там в них искренней радости? Плевать, не измеряю. Зевс хмыкает, вздымает чашу с амброзией — «Ну, наконец-то!» Да, да, наконец-то, можно понять. Вон выводок младшего, добрую половину стола занимает. Гермес, Аполлон, еще какие-то — от смертных… там вообще есть кто-нибудь от Деметры, к слову? А, ну да, Гефест. Уже не такой скорбный — видать, получил весточку от Прометея.
Посейдона нет: брат таки ушёл в подземный мир и вестей не шлёт. Гипнос (вон он за столом, вместе с Момом) говорил — устроился там, во дворце. Пиров закатил штук десять — подземный мир до сих пор похмельем мается.
Ну, и ладно, ну и плевать.
Сознание — наследник! — пьянит слаще музыки. Понимающе улыбается Афина — и я чувствую себя неловко из-за того, что не ощутил такого же упоения, когда узнал о рождении дочери…
Дурак был, впрочем. Молодой. И на руках ее не держал, обучать ничему особенно не смог — без меня выросла умница и красавица — достаточно мудрая, чтобы не обижаться ни на что…
Метида тоже здесь, сидит рядом с замужними, кивает и искренне радуется — и мне приятно видеть ее, куда приятнее, чем того же Аполлона. Или Гермеса. Или Япета вещего с сыновьей печалью в голубых глазах, будто мне тут не наследника — неизвестно что родили.
Деметра и Гестия тоже уже появились, кружатся в танце с остальными, только немного устало — роды у Геры были тяжелы…
Деметра еще шепчет что-то, даже всхлипывает от избытка чувств, ломает танец. Шепот за музыкой не разобрать, легче прочесть по глазам: ах, если бы это видела мать, если бы видела…
Ананка, наверное, совсем расщедрилась сегодня. Пустилась во все тяжкие, опорожнила над моей царственной башкой сосуды со щедростью.
Только Деметра успела пожелать — как…
Тяжелые двери царского пиршественного зала — нараспашку. Распахнулись легко, крыльями бабочки.
Она вступила в зал медленно, делая каждый шаг словно наощупь, но глаза ее нашли меня сразу же — светили двумя звездами. Безумными, не путеводными звездами — пойдешь за такими, не выберешься…
Рея Звездоглазая была в изодранном рубище. Худа и словно изглодана ветрами — серая кожа собралась складками, как выветренный камень в скалах. Ввалились щеки, истончились пальцы. Ноги изранены — оставляют следы ихора на плитах пола…
Сухие губы крепко сжаты, берегись, если откроются…
Как быть, когда к тебе на пир приходит Судьба? Если пир превращается — в суд? Превращается — в казнь, а тебе нужно вместо обвиняемого быть радушным хозяином?
Я поднялся из-за пиршественного стола.
— Радуйся, Рея Звездоглазая! Великая честь — принимать тебя в моем доме. Сядь же на почетное место. Пируй со своими детьми, раздели нашу радость — рождение моего сына!
Голос у нее был сух и ломок, как высохшие под солнцем травы.
Но колол больнее.
— Благодарю за честь… Климен Милостивый. Я явилась не пировать сюда. Пришла вестницей. Чтобы провозгласить пророчество Мойр. Мойры послали меня, чтобы сказать…
Я понял раньше. Наверное, понял до того, как она переступила порог пиршественного зала — сразу же, как увидел ее глаза, безжалостные звезды. Увидел на губах отзвук насмешливой улыбки: «Пей ту же чашу!» И уже тогда захотел закричать: «Мама, за что?! Ты любила его, я знаю, но разве мог я поступить иначе? Для чего же ты тогда спасала меня — чтобы я жил? Чтобы прятался веками? Чтобы наплевал на братьев, на сестер и спасал только себя?! Так почему ты пришла, чтобы бросить мне это в лицо, почему вызвалась поставить на меня это клеймо, почему от тебя?! Именно от тебя я должен услышать это — проклятое, роковое, незыблемое…»
Чуть согнутые в безумной улыбке губы дрогнули луком — выпустили влёт страшную стрелу.