— Узнала, милый. Узнала…
Мать ласкает ладонью волны — задумчиво купает руки в серебре, отчего они кажутся листьями диковинного дерева. Мать поет печально — наверное, какую-то нехорошую судьбу встретила.
Нужно встретить хорошую, — решает Ифит. Такую — чтобы красивую, и узнать сразу.
Трогает кифару — подарок дяди Прометея.
Интересно — можно судьбу приманить песнями?
Песня складывалась плохо. Складывалась — из рук вон. Струны кифары то трепетали пугливо и норовили гнусно задребезжать, то набрасывались с остервенением, ранили пальцы.
— Гинаика, — пробормотал он укоризненно, и кифара сварливо тренькнула под пальцами. Он звал ее «женой» — за то, что она была похожа на жен смертных из рассказов кузнецов и пастухов.
Матери он говорил, что никогда не женится — зачем ему, если есть такая вот своенравная кифара?! Еще есть кузница, и друзья, и учитель… был учитель.
Я должен петь о море, — повторил себе Ифит. Мать всегда говорила: лучшие песни — о море. Просто позволь ему омыть твои губы родной солью и выплеснуться музыкой. Только позови песню нереид — разве она не откликнется?
Он закрыл глаза, ударил по струнам, надеясь окунуться в прохладные волны мелодии — и волны вздохнули, раз, другой, всей необъятной грудью, словно диковинные кузнечные меха, и ударили молотами в скалы — раз-два, раз-два, раз…
Весть тогда принёс Гефест — нелюбимый сын морского Владыки. Явился — огромный, пропахший медвяным вином, но пьяный не от него — от горя. Хромая и рыча, метался по кузнице — и Ифит в недоумении переглядывался с другими подмастерьями, вслушиваясь и разбирая: «Заговор… Прометей… спра-вед-ли-вость… Громовержец… мне… к скале… а я не стану! Не стану!! Вот не стану!!!»
Вздыхали меха — надрывно, остро. Хромец хватал то один молот, то другой, в неистовстве обрушивал на сталь — будто на чью-то голову. По закопченным щекам ползли, прятались в бороде полоски слов, искусанные губы шептали: «Не стану — и все! Не стану…» — а из-под молотов разного размера медленно вытекал, рождался, обретал форму клин…
Адамантовый клин, которым нужно прибить к скале Провидящего Прометея.
Об этом Гефест рассказал только Ифиту — потому что только Ифит остался рядом после вспышки неистовства божественного кузнеца — когда над ухом свистели наковальни, а молот крушил доспехи, оружие, заготовки — все подряд.
Хромец в какой-то момент опомнился. Тяжко дыша, вгляделся в чад кузницы. Сказал сипло:
— Что? Не ушел? Значит, узнаешь первым.
И рассказал: Прометей Провидящий участвовал в заговоре против Климена Громовержца. Заговор был раскрыт, и Провидящий приговорен к ужасной каре: быть вечно прикованным к скале над океаном.
— Мне, мне приковывать, — шипел Гефест и глотал вино пополам со слезами. — Мне Громовержец сказал приковывать! За то, что я за друга попросил. И я — знаешь что? — я пойду. Я лгал, что не пойду. Не могу я против его воли, это же Громовержец, он же…
Хотелось спросить — он что? Он же — что?! Что вы его так все боитесь, этого олимпийца, что ты готов приколотить к скале лучшего друга?!
Но Ифит не спрашивал. Сидел, бездумно трогал остывающий адамантовый клин. Скованный из боли и горечи.
В мысли будто загнали сотню таких клиньев: толкались, распирали, кололись… не укладывались — хоть убей. Прометей Провидящий. Участвовал в заговоре. Против Климена Громовержца.
— Это ложь, — первое, что сорвалось с губ.
Думающий Наперед не мог пойти на низость. Не мог ударить в спину. Подразумевалось само собой — он честнейший и добрейший из богов и титанов. Защитивший мать от тирана-отца, имя которого она до сих пор не осмеливается произносить. Взявший под опёку маленького Ифита, обучивший его кузнечному ремеслу, и умению играть на кифаре, сковавший ему стрелы…
И сеть, — подсказала вдруг память. Тонкую, гибкую, прочную сеть, которой можно удержать бога. Ты любовался искусной ковкой и гладил пальцами легкие, почти невидимые нити. И спрашивал: «Для чего, учитель?»
Провидящий молчал или отвечал: «Чтобы поймать Судьбу». И потом улыбался. А в перерывах между работой просил спеть — и ты пел, и кифара вторила тебе, и отзвуки твоей песни путались в нитках остывающей сети для Громовержца…
— Его заставили, — вот, что он сказал после. И тут же подумалось — кто? Сын Япета был известен своей непоколебимостью. Нежеланием идти на поводу у кого бы то ни было.
Значит, он пошел на это сам. Значит…
— Так было надо, — прошептал Ифит едва слышно, но Гефест содрогнулся могучим телом, замахал руками: молчи! Молчи! Не смей о таком! Как это — надо, для чего — надо?! Это же Громовержец…