Ифит промолчал. Упрямо тряхнул головой — пусть Громовержец. Пусть кто угодно. Провидящий что-то знал. Что-то, что заставило его поднять руку на недосягаемое — на Кроноборца. И почти что стать Клименоборцем — чтобы отвести что-то страшное — от кого?
Наверное, от всех.
— Я пойду к нему, — сказал тогда Ифит, выслушав Гефеста до конца.
Хромец, который как раз делал глоток вина из меха, поперхнулся. Долго кашлял, разбрызгивая вино. Выкашлял:
— К кому?!
— К Владыке Климену. Пойду и объясню всё. Я не отступлюсь. Если он мудр — неужели он не поймет, что что-то важное толкнуло Провидящего на такой шаг? Если справедлив, как поется в песнях — разве он не заменит казнь хотя бы на изгнание? А если так милосерд…
Тогда он сказал это зря. Потому что Гефест опять принялся размахивать руками. Объяснял с надрывом — это же сам Громовержец! Это его слово, его суд, его кара! Царь никогда не берет слов назад. Царь не станет слушать взбалмошного юнца, особенно если тот — еще и подмастерье осужденного на муки титана. Царь сказал — значит будет…
Будет. Будет.
Он не видел казни: Гефест запретил идти с собой. Понесся на своей колеснице куда-то к Олимпу, а куда потом — не поймешь. Ифит долго сидел на берегу у моря, жадно вслушивался в соленые вздохи, и пытался сложить песню, в которой была бы — надежда. Потому что вдруг Милосердный смягчится и возьмет слова назад, вдруг выяснится, что это все же не учитель, вдруг Гефест решится…
Песня не сложилась, и Хромец, заливаясь слезами, прибил учителя к стене — выставил обнаженного на потеху лучам Гелиоса, жестоким ветрам, хищным птицам. В тот день Ифит не явился посмотреть на кару. Не смог пересилить себя, взглянуть в глаза учителя. Сидел на берегу, ненавидя себя за собственную трусость, и стоны кифары сплетались со стонами чаек в песнь скорби.
Потом он пошел к Зевсу: Морской Владыка хорошо относился к матери, даже когда не был Морским Владыкой. Уважал деда, привечал Ифита на своих пирах, почти как сына. Иногда казалось — Зевс рад был бы, чтобы вместо Гефеста у него был Ифит.
— Разве нельзя как-то повлиять, — спросил Ифит шепотом, когда очередной пир начал клониться к закату, и по залу неспешно, плавно задвигались танцовщицы-океаниды. — Разве нельзя сказать ему, объяснить…
И Зевс утратил свою всегдашнюю бесшабашную веселость. Сверкнул серыми глазами остро и печально, ответил, нахмурившись:
— Мой брат непреклонен. Я говорил с ним, но переубедить не смог: его решение о Прометее осталось неизменным. Брат гневается на него за то, что тот поддержал Посейдона. Я пробовал настаивать — и знаешь, что он мне ответил?
Покачал вином в кубке, как бы думая — говорить или нет. Понизил голос, поверяя тайну только одному Ифиту:
— Он ответил, что избрал самое мягкое наказание. Потому что покарал только Прометея, не тронув его родных.
Вино пролилось внутрь уксусом, отдалось оскоминой. Провидящий был прав, помогая заговорщикам, — захотелось крикнуть гневно. Если тот, на троне, действительно настолько слеп и жесток — он хуже Крона, которого сверг.
— А разве ты… — задохнулся Ифит.
Зевс прижал палец к губам, улыбнулся рассеянной улыбкой. Благосклонно кивнул виночерпию, который наполнил его чашу опять.
— Будь осмотрительнее в речах и даже в мыслях, о юный Ифит. В этом мире нет силы, способной противостоять Климену Великому, Климену-Стрелку, Климену-Мудрому, обладателю лука Урана. Хей! За брата моего, непобедимого и милосердного!
Ифит слушал, как осоловевшие от сытости и вина гости дружно подхватывают тост — и чувствовал, как там, в груди, медленно рождается тетива. Свивается из тонких струн бессилия и горечи, чувства потери и несправедливости. Крепнет и натягивается.
— Это пока что, — шепнул он, и Зевс Морской сделал вид, что не услышал этого.
…кифара поет гневно, звучит не песней нереид — яростным призывом. Вы все трусы — поет кифара. Все трусы, неспособные выступить против этого, который засел на золотом троне. Что с того, что у него — лук Урана? У меня тоже есть лук. Его сделал мне Гефест, а стрелы — Прометей, прибитый к скале, и придет час — я напитаю эти стрелы ядом, который…
Ифит опомнился, тряхнул головой, укоризненно глянул на кифару — опять завела в воспоминания, гинаика! Пальцы дрогнули, и вернулся дрянной, тревожный, неровный напев.
Он знал, что нужно делать — и не решался. Откладывал каждый день, надеялся отчаянно: может — решился Гефест? Или может — Зевс? Или Эпиметей? Япет? Ну же, кто-нибудь? Но все они — могучие и властные — отсиживались во дворцах и боялись пойти против воли Кроноборца, и Ифиту наконец начало казаться, что он боится тоже: говорят, тот, что на золотом троне, на Олимпе, знает всё и читает в душах. Что, если он найдет Прометея после освобождения? Каким мукам подвергнет его освободителя? Впрочем, это все равно, это не то… но мать? Дед?