Было противно от собственной мысли, от слабости, от неспособности сделать первый шаг — и кифара всхлипывала сегодня особенно…
— Тоскливо.
Струны вздрогнули под пальцами пугливо. Ифит нахмурился, оглянулся.
Женщина в костюме охотницы сидела на нагретом солнцем камне, пристроив на коленях короткий лук. Смотрела задумчиво, чуть склонив голову, увенчанную золотым венцом волос. Улыбалась ласково его кифаре, которая — предательница — тут же зазвенела струнами, будто сама решила родить песню.
Подумалось вдруг: пусть бы улыбалась так мне. Хотя что ей во мне? Юнец с сине-голубыми глазами, кудри черные…а плечи узкие, пальцы — тонкие, учителя говорили — не выйдет из него кузнец, и воин тоже не выйдет. Может, выйдет музыкант, может — любовник для какого-нибудь божка.
— Отчего ты перестал играть, морской?
— Потому что не играю для чужих.
Это было правдой. Играл он для матери, деда, учителя — иногда для друзей.
Это было ложью. Песня рвалась из-под пальцев, норовила вытечь морской водой, забыв, что перед ней — чужая… Песня хотела, чтобы была — не чужая.
Ифит убрал пальцы со струн и уткнулся взглядом в песок.
— Отчего ты не смотришь на меня? — прозвучало тут же. — Я тебя смущаю?
Еще чего. Вскинул брови, пустил стрелу — из синевы своих глаз в синеву ее, из синевы моря — в синеву неба.
— Нет, о Киприда. Не смущаешь. Просто я слышал, что ты коварна. Любишь играть со смертными и богами. А твоя стихия может помутить разум — и потому с ней нужно быть осторожным.
Видеть Афродиту на пирах у Зевса не довелось: Деметра Плодоносная её не любила. Зато наслушался изрядно: Гефест говорил о ней много, и другие кузнецы, и титаны тоже, так что он знал, что у неё золотистые локоны и синие глаза, и от неё невозможно оторвать взгляд. Еще слышал, что перед её красотой цепенеешь.
Так что все признаки налицо.
— А ты хочешь быть осторожным? — в голосе у нее прозвучала ласковая усмешка.
— Безумен тот, кто бросается в омут с головой, — задорно отозвался Ифит. Провел пальцами по струнам кифары. — Почему нет?
— Потому что я думала, что ты хочешь быть отважным, морской. Когда услышала твою песню.
Стало неловко. Будто эта, синеглазая, распахнула его одежды и уставилась. Хуже — будто она влезла внутрь, неспешно пальцами перебирает сокровенное: мысли, чувства, мечты…
Подумалось: нырнуть бы в волны. Обрызгать ее водой на прощание — и пусть бы сидела со своей стихией…
Но упрямство — конечно, только упрямство! — держало на месте.
— Что тебе до моих песен, Пеннорожденная?
— В них боль. И гнев. И тоска о справедливости. Разве не о Прометее Провидящем ты пел сейчас?
Подумалось с облегчением: ну, вот и всё. Афродита — из свиты того… который якобы Милосердный. Ошивается у золотого трона. Так стоит ли скрываться дальше, если она уже слышала? Все равно он не собирался прятаться до бесконечности.
— Я пел о моем учителе. Я — Ифит, подмастерье Прометея и его ученик. И я считаю, что с ним поступили несправедливо. Ты услышала, Пеннорожденная? Теперь можешь идти, доносить.
«Только не сразу, — вздохнула под пальцами проклятая гинаика, — Лучше задержись на час… год… столетие. Чтобы услышать мою песню».
Своенравная кифара вечно наигрывала что-то свое.
— Прометей помогал выковывать? — с уважением спросила златоволосая Киприда, покосившись на инструмент. — Нет. Я не пойду доносить. В конце концов, если бы у меня была кифара, она бы наигрывала те же песни. Только вот что может слабая женщина? Вытащить клинья? Снять титана со скалы? Пойти против воли Эгидодержца? Разве что — искать.
Сердце прыгнуло в горло, забилось и заметалось отчаянно. По грусти в синем взгляде Ифит понял: не лжет. Но неужели тогда…
— Ты… знаешь Прометея?
— Знаю достаточно, чтобы понять: Провидящий не пошел бы против Эгидодержца без веской причины. И чтобы осознать: наказание слишком жестоко.
— Да, — сказал Ифит шепотом, — слишком. И ты ищешь…
— И я — ищу, морской. Вот уже три месяца я ищу. Ищу среди сильных и бесстрашных, которые на поверку оказываются слабаками и трусами, — фыркнула презрительно, как дикая кошка. Интересно, мурлычет ли? — О чем ты думаешь, морской?