Обнаженный, проткнутый адамантовым клином, прикованный нерушимыми цепями, открытый для издевательств холодным ветрам, и лучам безжалостного Гелиоса, и насмешкам мелких божков.
Одежда на Провидящем успела истлеть. Солнце сожгло кожу дочерна, так что она бугрилась ожогами, и ветра безжалостными резцами прошлись по щекам. И лен волос выгорел до седины — но глаза под обожженными веками были ясными, насмешливыми и светлыми — как раньше. Полными мудрого знания.
С запекшихся губ не срывались стоны — неслась песня о тихом острове: полумечта, полупредвидение.
— Радуйся, учитель, — тихо сказал Ифит.
И вздрогнул, поразившись тому, как изменилось лицо Провидящего: словно все муки сначала отступили, притаились за скалами, а теперь выпрыгнули, разом обрушились на тело титана.
— Ифит… — сорвалось с почерневших губ. — Зачем ты… я просил Гефеста, чтобы он тебя не допускал… а ты… зачем пришел?
— Ты видишь, — сказал Ифит всё так же тихо, настраивая струны кифары. Оковы Провидящего не отомкнуть хрупкому музыканту. Не вынуть клина из груди у страдальца — если ты не могущественный герой.
Я — не могущественный герой, — подумал Ифит без сожаления. Но волны тянули ко мне руки, когда слышали звуки моей кифары. Выкидывали на берег дары — в награду за песни: серебристую рыбу, и ракушки, и осколки кораллов… Притаскивали даже — нереид, чем очень их веселили.
Может ли музыка сдвинуть камень?
Может ли хрупкий кифаред пойти против призрака величия на золотом троне?
Легко. Только настроиться и выбрать мелодию, но мелодия уже настойчиво бьется в сердце — влилась в ладонь, которая только что сжимала хрупкие пальцы той, златоволосой.
У мелодии имя — «Зигия».
Гинаика вздохнула под пальцами, выплеснула из себя первую, ласковую волну, потом вторую — прибойную — и рассказала камню и металлу, как хорошо в море — вон в том, совсем недалеком море, полном соли и белых пенных барашков — и камень и металл поверили.
Как просто… я — море… ты — скалы…
Оковы истончались, камень тихо проливался водой — слишком заманчивой была песня, адамантий тянулся за звуками — и выходил из тела Прометея. Стремился туда, к прекрасным, переливающимся волнам, чтобы принять их ласки.
Цепи, извиваясь змеями, скользили по песку к воде.
Я — море, — пели струны кифары. — Ты — скалы. Разве море и скалы могут прожить друг без друга — и не тосковать? Разве можно находить смысл существования лишь в том, чтобы быть бездушным камнем, разве не хочет каждая скала оказаться в нежных морских объятиях, и слушать томные вздохи прилива, и столетиями таять от ласк, разве любовь не выше всего, и разве ты не хочешь любви? Потому что я готов подарить ее, выплеснуть себя до дна, стать вечными волнами у твоего подножия, потому что не может же быть, чтобы твое сердце было тверже всех камней, что не устояли под напором волн за тысячелетия, скала моя… судьба моя…
Стрела моя.
Собственная песня вонзилась под дых оперенной стрелой. Ифит вздрогнул, услышав себя, очнулся, стиснул пальцы на кифаре — умолкни! Не выдавай. Взглянул с тайной надеждой: может, она не слышала?!
Златоволосая Зигия стояла рядом с ним, глядя вдаль — на море. В синих глазах плескалась тоска. Неизбывная, страстная.
О чем-то, чего не было. И чего никогда, наверное, не будет.
«Не будет. Не будет?» — застучало сердце.
Ифит хотел подойти. Взять златоволосую за руку, утешить, сказать: всё будет. У нас всё с тобой будет, потому что я тебя узнал. Узнал свою судьбу и свою песню, и теперь никто больше не посмеет сделать так, чтобы на твоем лице появилась печаль. Я, сын моря, не позволю.
И тут ударил кашель — густой, надрывный. Прометей сползал со скалы, к которой был прикован, держась пробитую адамантием грудь. Страшная рана тихо зарастала плотью. Ифит бросился к учителю, помог ему, поддержал. Подумал с дрожью: Зевс ведь говорил, что наказание должно было быть страшнее. Что Климен Криводушный хотел послать орла, который бы терзал Провидящему печень — день за днем, а за ночь она бы снова отрастала. И если бы не вмешался сам Зевс с просьбой пощадить…
Прометей оперся на плечо ученика тяжело, сделал два шага, не удержался, сел на песок. Спросил горько и безнадежно:
— Зачем?
«Потому что такова моя Ананка», — попросилось с языка.
— Потому что таково мое решение, — сказал Ифит, чеканя слова. — Прости, что шел так долго, учитель. Мне нужно было прийти сразу же после того, как тебя покарали.
И понял, что Прометей спрашивает не у него. Провидящий обращался к Зигии, которая все так и смотрела на море, будто силилась рассмотреть что-то в дали.