— Спой для меня, морской, — попросила шепотом, склоняя ему голову на плечо.
Луна вплетала серебро в ее золотистые волосы. Путала лучи в его черных кудрях.
— О чем мне спеть для тебя, прекрасная? — спросил он, вбирая глазами ее образ.
И разобрал почти неслышно.
— О скалах в объятиях у моря.
Море вздыхало, вторило предвечной песне — для двоих.
СКАЗАНИЕ 5. ОБ ОТРАВЛЕННЫХ СТРЕЛАХ ПРЕДНАЗНАЧЕНИЯ
Персефона, зерном загубленная!
Губ упорствующий багрец,
И ресницы твои — зазубринами,
И звезды золотой зубец…
Нет, это не я. Не Аид Громовержец, Владыка Олимпа. Не Эгидодержец, Гостеприимец, Щедрый Дарами, Справедливый и Мудрый. Не хозяин Золотого Века, у которого всё началось правильно.
Не я сижу там, под серебристым тополем, в любом отражении, не я стряхиваю с плеч серебро тополиных листьев — и роняю с пальцев алые капли. Слышишь ты, в отражении? — кричу я вновь и вновь. Это не я.
Потому что у меня все началось правильно. И продолжилось, наверное, тоже правильно. И закончилось… почему мне так хочется знать, чем у тебя там закончилось, не-я из отражений?
Отражение дарит короткий, хмурый кивок. Смотрит пасмурно исподлобья: воин, дурак, вор… невидимка. У которого все началось неправильно. И потому у него все — не как у меня.
Все ли?
Жаль, он не может говорить. Может, я спросил бы его — как у него там. Идёт по новой дороге, проторённой, неизведанной — или спотыкается об узлы, связанные старухами-Мойрами?
В снах приходят вспышками — скрученные, намертво связанные нити. Разных цветов.
Шепот за плечами. Перекошенное лицо отца. Скрещённые клинки двух взглядов — черного и серого. Танец в вихре огненных волос — на солнечной лужайке…
Во сне я, кажется, кричу. Обращаясь к тому, над озером. Кричу одно и то же: скажи, есть ли у нас с тобой, что-нибудь общее? Что-нибудь вечное?! Может, там, в твоем списке Мойр все переписано не полностью? Может — есть строки, которые нельзя переписать?
Начинаешь ты правильно или неправильно. Идешь по прямой дороге или по кривой. А они, эти строки — не стираются. Оказываются впечатанными навеки. Незыблемыми вехами стоят на твоей дороге, только и ждут — когда их узнаешь.
Ты не даешь ответа, воин, дурак и вор. Не-я, у которого все началось неправильно. Отворачиваешься, прежде чем я задам тебе новый вопрос.
Может, у тебя там все продолжилось как следует? Не как у меня? Может, у тебя были правильные вехи?
И почему мне так сильно хочется — чтобы так и было?
— Особое блюдо, — сказал царек. Хихикнул подобострастно, блеснул зелеными, рысиными глазками. Изогнулся в пояснице погибче — а как бы еще свою любовь к царю богов проявить. Я хмыкнул — особое и особое, неси себе.
Памятную утку в меду это блюдо все равно не перебьет. Что она вообще ко мне привязалась, эта утка?
Наверное, виной всему день. Бывают такие дни — суетливые, дрянные. Дни-сундуки, в которые месяцами складываются неурядицы и дурные вести. Придет утро такого дня — а неурядицы в очередь выстраиваются: давайте, мол, можно!
Вот и этот денек складывался из мелких, ненужных дрязг, дробился, вцеплялся каждой мелочью… С утра что-то не поделили Сила и Зависть, твердолобые сыночки Стикс. Разворотили полдвора, прислугу перепугали. Потом заявился Мом-насмешник — с радостной вестью: «Радуйся, Владыка, я нашел Прометея, теперь можешь его карать!» И пришлось напоказ хмурить брови, отряжать отряд воинов, давать наказ — не упустить преступника! — а потом втихомолку отправлять Гермеса к Прометею, чтобы тот успел уйти подальше.
Потом Гермес что-то опять украл. После того, как слетал к Прометею. Это недавнее пополнение зевсовой коллекции побочных сыновей вообще крало постоянно и вдохновенно. Начал в пеленках, со стад Аполлона, а закончить попытался моим луком (после чего приобрел легкое косоглазие и утонченную горбинку — нос после перелома не сросся). Вот и сейчас утащил у Фемиды Правосудной ее весы, а Правосудная явилась ко мне за мерой справедливости. Меру я выразил тем, что поставил Гермеса провожать тени в подземный мир — и ему полезно, и я буду знать, что там творится. От Гипноса ничего не поймешь: лет двадцать является окосевшим после Посейдоновых пиров. Пиры вошли в песни, Посейдона, как и меня, прозвали Щедрым и Богатым, а я того и гляди полезу в подземный мир сам, потому что не понимаю — как это брат успел так хорошо спеться с тамошними жильцами.